Оккупированная Украина в 1941-1943 гг. была превращена Германией в огромный лагерь принудительного труда с разветвлённой сетью штрафных и карательных учреждений. В это время в Константиновке созданы и функционировали два лагеря: пересыльный для военнопленных Dulag 172 и исправительно-трудовой (штрафной). Условия существования здесь по ту сторону колючей проволоки мы можем сегодня узнать непосредственно из воспоминаний бывшего узника.

Предыистория. В городском музее сохранилось видавшее виды письмо конца 70-х годов, присланное Иваном Иосифовичем Балаевым. Из письма стало известно, что он участник Великой Отечественной войны, а так же узник лагерей на территории Украины и Германии. В то время он начинал работать над книгой своих мемуаров и просил предоставить ему некоторые данные о местном лагере (они приведены по тексту), где он одно время находился в заключении. Однако последующая переписка, если таковая велась, не известна. И чем закончилось его работа - до сегодняшнего времени оставалось загадкой.

Сотрудники музея решили узнать судьбу Ивана Иосифовича и его работы. По конверту удалось подробно восстановить адрес. Однако прошло без малого 45 лет! Поэтому решено было писать в двух экземплярах, второй - на сельский совет по месту проживания. И не зря. Действительно, Иван Иосифович с женой в 2001 году переехали к родственникам в село Большое Болдино. Кстати, интересный факт, в этом селе находится усадьба А.С. Пушкина. Эта история могла закончиться уже на данном этапе, если бы не сработал второй вариант - из сельского совета, за что им благодарность, письмо переслали на новый адрес. Нам ответили его дочь и её супруг - Валентина Ивановна и Анатолий Александрович Пыхонины.

За их отзывчивость от лица музея и всех любителей истории искренне благодарим. В их письме в музей они рассказали следующее. В конце 70-х годов Иван Иосифович направил свою рукопись в издательство военной литературы СССР и получил разгромную рецензию. «Смысл её был в том, что человек, бывший в плену у врага не может писать воспоминания и лучше ему сидеть и не высовываться. Рецензия на полутора листах машинописного текста, написанная полковником, имела 83 грамматические ошибки! После этого рукопись была заброшена и при переезде случайно нами обнаружена. Книга вышла минимальным тиражом в 2005 году. Жизнь не бесконечна и в 2008 году Иван Иосифович скончался. У нас осталось два экземпляра, один из которым мы Вам и вышлем».

Главу «Плен», посвященную пребыванию в лагере Константиновки, из данного автобиографического очерка «Об одном прошу...» воспоминания бывшего военнопленного» и представляем читателям.

Краткая биография Ивана Иосифовича Балаева. Родился в 1918 году тогда в Нижегородской губернии. В июле 1940 г. поступил в Харьковское военно-медицинское училище. В первые месяцы войны был досрочно выпущен и направлен на фронт воен-фельдшером 5-го эскадрона 161 кавалерийского полка. Участвовал в боях в Донбассе и под Харьковом. В феврале 1942 г. попал в плен. Затем находился в Константиновском, Днепропетровском, Славутском, Львовском, Потсдамском и других лагерях для советских военнопленных. За попытку к бегству был жестоко избит. В апреле 1945 г. с группой военнопленных бежал из Потсдамского лагеря. Был зачислен рядовым отделения связи мотомехбатальона. Участвовал в боях за Потсдам, Берлин и в освобождении Праги. Окончил Горьковский пединститут, кандидат педагогических наук. Опубликовал более 50 научных статей, книгу «Домашний эксперимент и наблюдения по химии» и др.

На этом переходим непосредственно к воспоминаниям и передаём слово их автору.

А. Новосельский

Ни одна из войн не обходится без пленения противника. Многие войны в прошлом ради этого и начинались. Но перед Великой Отечественной войной мы воспитаны были на том, что все военные действия в будущей войне будут вестись на территории противника и ни о каких пленных с нашей стороны речи быть не мо​жет.
В период военных действий ни один солдат или офицер не ду​мал о пленении врагом. В минуты досуга думали о различных пу​тях своей судьбы: можем остаться живыми, могут тяжело или лег​ко ранить, могут и убить. Но попасть в плен? Пленение не мог до​пустить никто, это не укладывалось в сознании. Это могло быть с кем угодно, но только не со мной. Но судьба распорядилась иначе. …

…Под усиленным конвоем автоматчиков всех не​вольников, включая и раненых, погнали по улицам Славянска к железнодорожной станции. Мы шли по улицам в сопровождении охранников с собаками. С краю улицы стояли несколько женщин и старик семидесяти-восьмидесяти лет. Он подошел к нашей ко​лонне, заплакал и громко, протянув к колонне руки, сказал:
– Дети! Сынки! Вас повезут в Константиновский лагерь для пленных. Там вы пропадете! Если сможете, в дороге бегите, кто как сможет, но бегите! А то пропадете!
К старику подбежали двое конвоиров и с криком: «Рус, парти​зан!» прикладами затолкали его в нашу колонну. Мы были оше​ломлены таким поворотом событий. За что старика, что он им сде​лал? На его попытки выйти из колонны, он получил еще дополни​тельно прикладами по спине. Так и брел старик со слезами на гла​зах в составе нашей колонны. На другой день, уже в Константиновском лагере, он скончался. Кто ты был, безвестный старик с добрым сердцем и лютой ненавистью к захватчикам? Вечная тебе память...
Колонну окриками и прикладами продолжали гнать по улицам города, раненых поддерживали здоровые военнопленные.
Вдруг мы увидели во многих местах сооружения, которые никак не вписывались в общую картину довольно разрушенного города. Сооружения напоминали кресты, но... не кресты. Тогда я подумал, что ведь немцы католики и протестанты и у них кресты отличают​ся от православных. Подходим ближе, да ведь это же виселицы! И действительно, на второй из них висит пожилой бородатый муж​чина, на третьей – молодая женщина...
Мы были потрясены. Где мы? В средневековье? О виселицах люди моего поколения знали только по книгам.
До пленения мне было известно из газет о зверствах фашистов на временно оккупированной территории. Но одно дело газеты, которым в любое время и при любой власти полностью нельзя до​верять, совершенно другое дело увидеть все это своими собствен​ными глазами.
Опять сверлит мозг мысль – бежать! Но как? Кругом охрана, собаки. Броситься на конвоира и погибнуть? Нелепо, глупо. Что этим докажешь! Но и впереди голодная, мученическая смерть, о которой никогда не будут знать ни родственники, ни товарищи по оружию.
Снова и снова вспоминаю недавнее прошлое, провожу самоанализ: почему все-таки произошло так, что ты – комсомолец, воспитанный на условиях советской действительности, попал к врагу в качестве военнопленного? Сам-то ты признаешь степень вины? Если нет, то кто же виноват? Так сложилась судьба. И моя, и тысяч таких же, как я. Сложно искать виновного. Меня охватило отчая​ние. Появилась назойливая мысль покончить с собой. В дальнейшем я убедился, что возникновение первых признаков отчаяния, безразличия в условиях плена в фашистских лагерях смерти – опасный признак, прежде всего для самого пленного: он может окончательно опуститься и, в конечном счете, наверняка погиб​нуть.
Вот и железнодорожная станция. Лающими окриками стали за​гонять в товарный (телячий) вагон. Человек по 65-68 в каждый. На полу никакой подстилки при суровом январском морозе, а у некоторых нет даже шинелей и шапок. Стемнело, а в вагоне говеем темно. В будках, между вагонами, притоптывая валенками, переговариваются немецкие автоматчики. Вдруг слышим тихую русскую и украинскую речь. Это железнодорожные рабочие прицепляли наш вагон к железнодорожному составу. Они отлично видели, кого и как погружали в вагоны. Железнодорожники по​дошли поближе, и как бы проверяя молотками и ключами поближе, и как бы проверяя молотками и ключами надежность сцепления, негромко сообщили нам:
– Ребята, вас везут в город Константиновку. Там надежно и прочно немцами оборудован лагерь для военнопленных и гражданских лиц, кормят очень плохо, по поводу и без повода людей избивают резиновыми дубинками. Спать негде узники лежат на полу. На ночь бараки не открывают, люди массами гибнут. Та же участь ждет и вас. Будет возможность, бегите в пути. Иначе вам хана.
Наступило шоковое оцепенение, все молчали. Рабочие-железнодорожники продолжали:
– Нас, не успевших эвакуироваться железнодорожников, немцы собрали и силой заставили работать на станции. Предупредили, что в случае отказа и мы, и наши семьи будут отправлены в лагеря.
Немцы-конвоиры не могли не слышать эти разговоры, но, вероятно, русский и украинский язык им был непонятен.
Постепенно мы пришли в себя, начались возбужденные разговоры. Как быть? Как поступать? Каким образом можно найти из создавшегося положения? С чего начать? А рабочие пока крутятся у нашего вагона, мы их спрашиваем:
– Вы что нам посоветуете? Вагон крепкий и заперт, охрана рядом.
– Побег из этого вагона сейчас невозможен. Попробуйте это сделать в Константиновке. Через 10-12 часов вы будете там. Нам известно, что в лагере работает несколько гражданских лиц: врач из города, несколько электромонтеров, еще кто-то. Они имеют постоянные пропуска в город и из города в лагерь. Попробуйте с ними связаться, может быть, что и получится.
Появилась хоть какая-то надежда, призрачная, иллюзорная, но надежда.
Состав тронулся. Едем медленно, иногда ненадолго останавливаемся. Через шинели проходит пронизывающий холод январских морозов. В вагоне мы все стоим, прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться. А также потому, что сесть просто некуда, да и нельзя этого было сделать – из-за сильного мороза снизу всегда дул морозный ветер. Постанывали раненые.
Чуть-чуть стало светать, когда мы подъехали к Константиновке. С криками конвоиры выгнали нас из вагонов. Из лагеря прибыл дополнительный конвой с овчарками. Замерзшие и обмороженные, мы вываливались из вагонов. Раненых и обессилевших выносили на руках. В каждом вагоне остались лежать мертвые наши товарищи.
Подходим к воротам лагеря. На громадной территории расположены полуподвальные, большие бараки. Их было несколько десятков. Вся территория лагеря обнесена в несколько рядов колючей проволокой. По углам – вышки, на которых стоят, расставив ноги, молодые автоматчики. Вдоль колючей проволоки снаружи попарно расхаживают охранники-полицейские. Как потом стало известно, по немецкой классификации это был Константиновский исправительно-трудовой штрафной лагерь каторжных рабочих, располагался он в цехах бывшего химического завода.
Не доходя до ворот лагеря, нас пересчитали. Я с Загайновым находился в хвосте колонны с санитарными сумками. Можно было их и выбросить – там почти ничего не осталось, но по привычке держим их при себе. Во внутреннем лагере оказались вторые ворота. Здесь нас уже встретили русские и украинские полицейские. Мы с Загайновым как-то приотстали на 1-2 шага от колонны и тут же получили по спинам дубинками от полицейских с матерным криком: «Догоняйте колонну!». Примечательно, что первые дубинки мы получили не от немцев, а от «своих», славян.
Пожалуй, за весь период фашистской неволи это первое наказание в моральном, психологическом отношении было самым удручающим. Менее обидным было бы получить первые удары от самих фашистов. Враги есть враги. Но от русских! Это было обидно.
Для советских военнопленных, как оказалось, самым страшным в лагере были не немцы, не комендант, а свои. «Хуже голода и болезней в лагерях донимали полицаи из военнопленных» (Асташков И.С. Воспоминания. Тут и далее ссылки И. Балаева). Как правило, полиция формировалась из людей физически сильных, аморальных, не знавших ни жалости, ни сострадания к своим товарищам. В лагере города Константиновка Сталинской области, «...русские полицейские здоровы, ходят, засучив рукава с плеткой в руках» (Шнеер А. Война. Самиздат. jewniverse.ru).
Полицаев легко было узнать по белой повязке на правом рукаве с надписью на немецком языке: «Полицай» и дубинке в руке. Дубинки были резиновые с металлическим наконечником.
И вот я, комсомолец, воспитанник советских учебных заведений, гражданин СССР, офицер получил две дубинки от русского подлеца-предателя. Потеряв самообладание, рассудок, я хотел вырваться из колонны и дать полицаю сдачи, но удержал меня мой товарищ Загайнов: «Нельзя! Терпи! Сразу убьют!»
По территории лагеря идем строем. Опять встречают немцы, но те, которые выискивают евреев, политруков, комиссаров, командный состав. Зорко всматриваются в проходящую колонну. Последовал громкий окрик:
– Хальт! (Стой!)
Мы остановились. Я до сих пор не могу понять, почему мы не сняли с петлиц знаки различия: два «кубаря» с чашей и змеей. Было столько событий, потрясений. Подходит офицер с унтером, Видят на наших петлицах знаки отличия, по бокам – санитарные сумки и переговариваются между собой: «Доктор, доктор!»
Нас двоих вывели из общей колонны и направили в отдельный каменный барак, который в свою очередь был огорожен дополнительной колючей проволокой. Объективности ради, нужно сказать, что немцы хорошо разбирались в знаках различия офицеров Красной армии. Мы же знаки отличия немецкой армии не знали вовсе.
Привели нас в каменное здание. На грубо сколоченных деревянных нарах лежало 6 человек, трое из них с забинтованными головами, руками и ногами. Один капитан, двое старших лейтенантов, остальные младшие лейтенанты. Все встали со своих нар, познакомились. Рода войск были различные: пехотинцы, танкист с обгорелым лицом, один назвался офицером связи. Один был здоров, не ранен.
Старожилы барака жили там всего полторы-две недели. Знаки воинского различия не снимали. Немцы на это тогда смотрели сквозь пальцы. Товарищи по несчастью познакомили нас с лагерными порядками. В частности, в наш барак приносят баланду и хлеб пленные девушки и женщины. Предупредили: одна маленькая буханка хлеба в смеси с древесными опилками на 8 человек. Но главное все это приносят. Как в ресторане! Во время раздачи баланды в одном бараке, другие запирали на замок. Раздадут в одном, открывают следующий.
Часа в четыре дня девушки принесли «еду». О баланде написано уже много: это просто прокипяченная вода, на дне которой находилась примерно одна ложка подгорелой пшеницы или ржи. Буханку делили точно на 8 равных частей, которые распределялись по жеребьевке. К вечеру в наш барак пришел гражданский врач старичок и сообщил, что завтра нас, военфельдшеров, заберут в «санчасть» лагеря (по немецки «ревир»), Что это: хорошо или плохо, мы не знали. Старожилы рассказали, что в лагере свирепст​вует сыпной тиф, и кроме того, многие умирают от истощения. Общая смертность составляет 70-80 человек в сутки.
Действительно, на другое утро нас увели в особый барак, кото​рый и назывался санчастью. В ней три служебных помещения. Встретил нас тот же врач-старик. Он сообщил, что вместе с сани​тарами мы будем работать в санчасти. Сразу же предупредил, что никаких привилегий за эту работу немцы не дадут, а работы очень много. Из-за большой скученности и исключительно плохого пи​тания в лагере свирепствует сыпной тиф. Завтра, сказал он, вместе подумаем, как выйти, хотя бы частично, из этого положения. Для лечения сыпного тифа немецкое лагерное начальство никаких ле​карств, практически, не выдает. То, что мы имеем: немного бин​тов, вату, лигнин – достаем мы сами. Главный бич лагеря, про​должал он, – это сыпной тиф и голод. Внутри лагерные работники из военнопленных и гражданских лиц, т.е. врач, его помощник, нас двое военфельдшеров и санитары, никаких элементарных прав не имеют. Немцы из комендатуры боятся заходить на территорию ла​геря, чтобы не заразиться.
Далее он предупредил нас, что подходить к колючей проволоке ближе 5 метров нельзя: охранники расстреливают таких военно​пленных без предупреждения. Будете жить рядом, в соседнем ба​раке. Никаких нар там нет, зато на полу имеется солома. Ночью все бараки, в том числе и санчасть, немцы запирают на замок. Че​рез перегородку в вашем бараке живут пленные девушки. Они на​ходятся под следствием у гестапо и подозреваются в разведке в пользу Красной Армии. На допросах их бьют. А пока они выпол​няют роль санитарок: разливают и разносят баланду, моют полы, стирают белье.
Врач еще раз предупредил, чтобы мы лишнего ничего не гово​рили, могут быть провокаторы.
– Я вам помочь могу лишь в следующем: добьюсь того, чтобы к вам не приставали полицаи и не били дубинками, они меня побаи​ваются, так как в случае заболевания будут лечиться у меня. С зав​трашнего дня приготовьте себе белые повязки с красным крестом и всегда их носите на правом рукаве. Всегда! Прошу вас, помните об этом.
И еще, имейте в виду, что не все немцы – фашисты. Среди них есть тоже порядочные люди. Недавно произошел следующий случай. Ночью в пургу большая группа пленных достала какой-то острый предмет, перерезали три ряда колючей проволоки и гуськом все поползли наружу. Причем, часовой все видел, но делал вид, что ничего не замечает. Когда из лагеря выползли человек 110-120, он поднял тревогу. Около 30 человек затем выловили и расстреляли, но около сотни как в воду кануло: ясно, что их спрятало местное население. Из этого факта я делаю вывод, что не все немцы являются врагами и фашистами.
Далее, берегитесь людей, которых часто вызывают в комендатуру и гестапо. Это или уже провокаторы, или их вербуют в провокаторы. Вообще, с людьми, побывавшими в гестапо, желательно не иметь никаких контактов и, уж тем более, не говорить с ними ничего лишнего. Со временем, может быть, и придумаем что-нибудь с вашим освобождением, но для этого нужна тщательная подготовка.
И последнее. Немцы не дураки, не думайте, что вы их можете перехитрить. Особым коварством и хитростью обладают работники гестапо. Все они носят черную форму. Постарайтесь с ними не встречаться. Берегитесь переводчика Иванова. Это подлец из подлецов, мерзавец из мерзавцев. Выдает себя за сына дворянина. По гражданской специальности – инженер. Носит немецкую армейскую форму. Вынюхивает комиссаров, политруков, командиров, коммунистов, евреев и выдает их гестапо. Дальнейшая их судьба известна – расстрел. Для расстрела необходимо согласие начальника гестапо комендатуры лагеря или его заместителя. На днях этот Иванов палкой до смерти забил двоих пленных только за то, что вовремя не уступили ему дорогу. Такие случаи с его стороны не единичны. Так что в лагере свирепствуют не только тиф и голод, но и полнейший произвол.
Мы поблагодарили старика за подробную информацию о жизни лагеря.
Вот так ситуация! Что же, выходит, мы должны служить немцам? Но почему же немцам. Мы должны помогать в меру своих возможностей своим людям, попавшим в большую беду. На наши сомнения по этому поводу старик-врач утвердительно ответил, что в данной ситуации наша посильная работа – не помощь немцам, а служение несчастным соотечественникам.
Повели нас в кирпичный барак, перегороженный на две полови​ны досками. Одну половину занимали женщины, а вторую – са​нитары, один фельдшер и мы – двое новеньких. Никаких нар, просто на полу тонкий слой гнилой соломы, и все.
Мы, спросив разрешение, вошли во вторую половину, где рас​полагались девушки и средних лет женщины, всего человек 9-10. Нам хотелось выяснить, кто они такие. Судьбы, приведшие их в лагерь, были различные. Одних немцы захватили, когда они в прифронтовой зоне из одного хутора переходили в другой. Другие были заподозрены в сборе разведывательных сведений, хотя жен​щины это отрицали. Нескольких взяли за укрывательство раненых красноармейцев. В лагере они находились уже длительное время. Гестапо иногда вызывало их, особенно одну, которая подозрева​лась как разведчица. Несколько позже все они были расстреляны. Только одна подозревалась в разведке, а казнили всех. Кто вы бы​ли на самом деле, безвестные героини войны? Об этом мы уже ни​когда не узнаем.
Утром, когда из города в лагерь прибыл гражданский врач, мы вместе с ним и санитарами стали осматривать все бараки, чтобы отделить сильно истощенных от тифознобольных. Для больных было выделено три огромных барака. В один разместили всех распознанных больных тифом (наличие сыпи на коже живота). Ос​тальных тяжелобольных, которые сами уже не были в состоянии передвигаться, имели отечные ноги, мешки под глазами и раненых разместили в два других барака. На всю эту предварительную ра​боту было затрачено трое суток. Раненым сменили повязки. Пере​вязывали всем, чем можно было перевязать: бинтами, ватой, поло​сами чистого белья. Удалось обработать часть ран.
Тифознобольные находились в бреду: стонали, кричали, руга​лись, произносили нечленораздельные выкрики. Им на лоб клали охлажденные примочки для снижения слишком высокой темпера​туры. Бараки продезинфицировали слабым раствором креозола. Примерно через неделю в одном их бараков я услышал довольно громкий голос:
– Балаев! Балаев! Подойди сюда!
Я быстро повернулся, но не мог понять, кто меня звал. Зовущий понял это, и поманил меня к себе рукой. Я подошел. Глаза, руки, ноги у него отекли, еле передвигается, в штатской одежде. Спра​шивает:
– Не узнаешь меня?
Нет, признать не могу, как ни напрягал память. Вглядываюсь в его лицо, никого из знакомых признать в нем не в силах.
– Я военфельдшер Киселев, вместе с тобой учился в Харьковском военно-медицинском училище на фельдшерском отделение.
Только тут я его вспомнил, но он так изменился, что узнать его было невозможно. Поздоровались, обнялись. Немного успокоившись, я спросил его:
– При каких обстоятельствах ты попал в плен и почему на тебе гражданская, а не военная форма?
Он, немного оправившись от волнения и горько-радостной встречи, рассказал мне последний военный эпизод из его фронтовой жизни.
«Шел жаркий бой между немецкой пехотой и нашими частями. Огневая мощь из всех видов оружия с обеих сторон была сильной. Большие потери у немцев и наших. Много раненых. Немцы окружили наш полк, в результате чего не все раненые были отправлены в тыл. Как с ними поступать дальше? Оставить на произвол врага? Рации были разбиты, и связи с другими подразделениями дивизии не было. Командованием полка было принято решение просачиваться мелкими группами через боевые порядки немцев и выходить их окружения. Но как все-таки поступить с ранеными? Тогда комиссар полка вызывает меня и отдает следующий приказ:
– Мы будем выходить из окружения. Такое количество раненых захватить с собой и вынести из плотного кольца вражеского окружения нет возможности. И оставить без присмотра нельзя. Поэтому, исходя из сложившейся обстановки, приказываю вам, военфельдшер Киселев, остаться с ранеными. Иного выхода командование полка не видит. Снимите свою воинскую форму и переоденьтесь в штатское, одежду мы тебе припасли. На правый рукав наденьте белую повязку с красным крестом. Когда подъедут немцы и спросят тебя, кто ты такой, ответите, что вы фельдшер из гражданской больницы такого-то хутора, прибыл присмотреть за ранеными, так как все военные разбежались. Если немцы захватят раненых, то вы уйдете на хутор, и будете ждать наших указаний которые поступят через связного. Вас, как штатское лицо, немцы не возьмут.
Приказ есть приказ, возражать было бессмысленно, и я остался. Перестрелка закончилась, с полчаса была тишина. А потом... по​том пошло все наперекосяк.
Подъехали к раненым на грузовой машине немцы. Переводчик спрашивает, кто я такой и как тут оказался. Я ответил, как меня инструктировал комиссар. Переводчик передал мой ответ офице​ру. Тот отдал какое-то приказание, и солдаты стали, как поленья дров, бросать в кузов наших раненых, несмотря на крики и стоны. Загрузили машину, сели сами и поехали. Часть раненых осталась. Через 30 минут машина вернулась. Раненых быстро погрузили, но втолкнули в кузов и меня. Привезли нас всех в этот Константиновский лагерь для советских военнопленных. Здесь я побоялся на​звать свое воинское звание. Нахожусь тут уже две недели, сильно ослаб и разболелся.
Я предложил ему следующее: «Никуда не уходи. Через 5 минут я вернусь, попрошу главврача, чтобы тебя перевели в барак для больных. Будем лечить!» Я мигом влетел в санчасть и прошу старика-доктора:
– Доктор, один фельдшер, мой товарищ по училищу, тяжело болен, его необходимо как-то подкормить и назначить лечение. И рассказал ему о судьбе парня.
– Немедленно пусть идет сюда, я его осмотрю. После осмотра отведи его в барак, в котором живете, положи его радом с собой. Помните, ребята, нам потребуются еще врачи, фельдшеры, санита​ры. Больных и раненых – тысячи.
Я мгновенно прибежал к Киселеву. Под руку повел его в сан​часть. Помогли раздеться. Врач прослушал состояние легких, сердца и незаметно для него покачал головой. Заменили ему гряз​ное, завшивевшее белье продезинфицированным, постелили еще один слой соломы на полу, подтопили барак и положили. Дали до​полнительную порцию баланды, кусочек хлеба. Не ест, говорит, что нет аппетита.
Врач сообщил нам, что он вряд ли долго протянет: у него с большими перебоями работает сердце, воспаление и очаговый ту​беркулез легких, общее истощение, падение иммунитета. Но ле​чить будем. Есть немного аспирина, достать бы сульфидина. Глав​ное сейчас для него – немного поесть и попить горячего само​дельного чая.
Ухаживали, лечили, кое-как подкармливали, но человек угасал с каждым днем, стал тяжело разговаривать. На восьмые сутки, ранним утром, спокойно, без стонов, он скончался. Умер у меня на руках. Впервые на моих руках умирал мой боевой товарищ и друг.
Доложил врачу.
– Возьми себя в руки, имей в виду, что когда человек теряет веру в свои силы, он быстрее погибает. Не забывай, где мы находимся. Впереди ты увидишь еще не одну смерть.
Страшные лагерные будни продолжались, мысль о побеге постоянно сидела в голове.
Во второй половине февраля потеплело; мы, военнопленные, и этому были рады. Меня закрепили обслуживать барак сыпнотифозных больных. Трудно сказать однозначно, отчего больше умирало пленных – тифа или голода. Пожалуй, все же от голода, да и основная причина самого тифа – дистрофия, недоедание, вши. Общая смертность составляла 70-80 человек в сутки. Умерших хоронила специальная команда. Каждое утро мертвых грузили на автомашины и увозили за пределы лагеря. Предварительно с них снималась одежда и нижнее белье. После стирки все передавалось немцам. Если удавалось что-то припрятать, то обменивалось у полицаев на хлеб.
Большинство больных имеют высокую температуру, бредят. Таким выдаем немного аспирина. Подчеркиваю, не лагерное начальство выдает, а мы «достаем»: часть из своих санитарных сумок, а часть приносит из города врач-старик.
Больных надо кормить, а кормить нечем: баланду люди с высокой температурой не едят, лишь немного хлеба, который немцы для пленных готовят, специального состава – из грубого помола муки, смешанной с тонко перемолотыми древесными опилками. Хлеб этот немцы подвозят к колючей проволоке и перебрасывают через нее на территорию лагеря. Затем полицейские поднимают его и разрезают на порции по 200 грамм. Появилось массовое число больных с желудочно-кишечными заболеваниями, у многих из них кровавый понос: дизентерия. По территории лагеря много ходит людей-теней, по лагерному названию «доходяг». Это совсем безвольные, вконец ослабевшие, опустившиеся люди, на их лица печать безразличия – верный признак того, что человек находится накануне своей смерти. Слабых «поносников» тоже отделяли, а лечить нечем. Часто опускались руки: как помочь и чем помочь?
А как смотрело на всё это лагерное начальство? Оно, как я сейчас полагаю, было заинтересовано в устранении внутри лагеря эпидемии сыпного тифа. Немцев беспокоило не сохранение жизней военнопленных, нет. Они были обеспокоены тем, что эта эпидемия могла перенестись и на самих немцев, которые её очень боялись и не безосновательно.
Немцы были заинтересованы в ликвидации тифа, но… ничего радикального в решении этого вопроса не предпринимали. На просьбу врача оказать помощь больным в улучшении питания, заместитель коменданта и немецкий военный врач дали в грубой форме отказ; на вторую просьбу – помочь медикаментами – тоже отказ; установить нары для больных – тоже отказ.
Но немцы для себя стали широко применять профилактические меры. Они реже стали заходить на территорию лагеря. Немец – военный врач вообще очень редко бывал на территории лагеря и никогда не заходил в бараки. Не заходил даже в санчасть. Весь санитарный персонал из пленных не имел права подходить к немцам ближе, чем на три шага, несмотря на то, что обслуживающий персонал был в халатах. Вообще, все немцы панически боялись сыпного тифа.
Невольно напрашивался вывод: немцы создали для военнопленных такие условия, при которых, чем больше погибнет советских людей, тем лучше для фашистов. Неужели, например, они не могли распорядиться, чтобы полы в бараках для больных и раненых были покрыты значительным слоем соломы, которой имелось вполне достаточно в окрестностях Константиновки. Но они, несмотря на неоднократные наши просьбы, и этого не сделали.
Обслуживающий санитарный персонал долго думал, как выйти из создавшегося положения, хотя бы частично. И этот выход был найден.
На территории лагеря имелас/ь маленькая, примитивная дезокамера (мы ее называли вошебойкой) и небольшая комната для прачечной. Пленные женщины (они тогда еще не были расстреляны), переnbsp;стирали все грязное белье для больных. Это был титанический труд. Потом это относительно чистое белье, гимнастерки, брюки, шинели поочередно пропустили через дезокамеру. На это было затрачено еще 6-7 суток. Боясь распространения эпnbsp;идемии среди самих немцев, они дали на это согласие. Как быть с соломой в бараках – в ней тоже вши? Поочередно бараки дезинфицировал раствором неприятно пахнущего креозола.
Как это было ни тяжело, но элементарный санитарный порядок был создан. Но как быть с питанием и лекарствами? Это самые сложные вопросы в условиях фашистского плена. Именно плена. Как потом выяснилось, немцы создавали еще рабочие команды, которые направлялись на работу на промышленные предприятия к крестьянам на сельскохозяйственные работы. В этом случае команды обеспечивались питанием терпимо. А условия во всех лагерях для советских военнопленных в 1941-42 годах были страшными и кошмарными. Это были лагеря смерти, произвола, величайших унижений.
Легче обстояло лечение раненых (не с полостными ранениями). Были небольшие запасы перевязочного материала, изготовил шины для раненых с переломами костей конечностей. Но с лекарствами было туго. Оказал некоторую помощь гражданский врач санчасти. Он сумел достать крепкий самогон для стерилизации немного спирта, йодной настойки, растворов перекиси водорода и риваноля для промывания и обеззараживания загноившихся ран. Где-то в городе он раздобыл небольшую бутыль с техническим рыбьим жиром, уговорил немцев переправить ее в лагерь. Рыбий жир способствовал заживлению ран своим богатым витаминозным содержанием. После предварительной обработки и лечения больных направляли в «лазарет». Что это был за «лазарет», речь пойдет особо.
Но это одна сторона дела. Вторая сторона – как быть с питанием для тяжелобольных и раненых? Частично вопрос был решен. Дело в том, что бачки с баландой на общей кухне заполнялись поварами в присутствии полицейских, стоящих у котлов с резиновыми дубинками. Врачи остро поставили вопрос перед полицаями и поварами о том, чтобы баланда для больных и раненых отпускалась погуще. Ведь повар из котла черпаком может задеть ее по-разному. Опять сверлит мозг мысль – бежать! Но как? Кругом охрана, собаки. Броситься на конвоира и погибнуть? Нелепо, глупо. Что этим докажешь! Но и впереди голодная, мученическая смерть, о которой никогда не будут знать ни родственники, ни товарищи по оружию.на это согласились. Дело в том, что полицейские побаивались наших врачей: в случае болезни они тоже попадали в санчасть, где лечились военнопленные. Немцы заболевших полицаев не отправляли на лечение в какие-то свои госпитали. Они смотрели на них, в данном случае, как на таких же пленных. Вот почему полицейские согласились на предложение врачей!
Кстати, необходимо заметить, что немцы, когда заходили на территорию лагеря, никаких резиновых дубинок не имели. Эту «роскошь» они поручили своим прислужникам-полицаям. Прав​да, офицеры имели при себе плетки, но пользовались ими редко.
Энергичную деятельность продолжал проявлять гражданский врач-старичок. Его план заключался в следующем. Во-первых, сре​ди пленных больных есть немного жителей Константиновки или ее окрестностей. Врач договорился с комендантом лагеря, чтобы их родственники имели возможность один раз в неделю пе​редавать небольшие продуктовые посылки больным пленным род​ным и землякам.
Как ни странно, комендатура на это согласилась. Почему немцы пошли на это, понять до сих пор не могу. Главной причиной мне видится следующая: лагерь находился в распоряжении немецких тыловых армий, и хотя он охранялся очень тщательно, но охрану несли обычные пехотные подразделения. Среди охранных частей в тот период не было эсэсовцев и частей СД, как более жестоких и садистских органов фашистской Германии.
Иными словами, охраняли лагерь солдаты пехотинцы-фронтовики, в том числе и часть офицерства. Некоторые из них, видимо, несколько иначе смотрели на массовые бедствия совет​ских военнопленных.
Как поступали с передачами?
Под руководством врачей, фельдшерам вручалась предназна​ченная передача больному. Кормили почти силой, но особенно хо​рошо больные принимали пищу, когда кризис уже миновал. Если больных невозможно было кормить из-за высокой температуры, врач закрывал передачи для пленных в шкаф под замок. Иначе бы​ло нельзя. Ведь все были голодными! Если передача, предназна​ченная для больного, не могла быть вручена из-за смерти больно​го, по указанию врачей она распределялась среди других больных. Утверждаю, что такое решение в тот период было единственно правильным. Но передачки просуществовали недолго и не носили массового характера.
Еще одним источником пополнения продовольствия был обмен белья на продукты питания у населения. Жители города охотно производили обмен еды на одежду. Одежда с умерших военно​пленных стиралась, дезинфицировалась и украдкой от немцев обменивалась командами, которые вывозили трупы за территорию лагеря.
За счет умерших мы часто могли получить дополнительное количество хоть плохого, но все же хлеба. Дело в том, что немцы, как я полагаю, не знали точного количества пленных в лагере из-за большой смертности. Боясь инфекции, пересчет пленных они производили сами редко, доверяя это дело врачам лагеря. Поэтому число умерших занижалось, за счет чего получали дополнительное количество «паек».
Однако все наши усилия не могли коренным образом улучшить обстановку в лагере. Необходимы были элементарные условия: питание и лекарства, а их не было. Многие гибли от желудочно-кишечных заболеваний, воспаления легких, туберкулеза...
Пробыл я в этом лагере двенадцать дней, а на тринадцатый заболел. Появилась высокая температура, врач-старик осмотрел меня и говорит:
– Ваня, у тебя классическая форма сыпного тифа – характерные мелкие точечные пятнышки – сыпь на коже живота. Плюс высокая температура. Ложись в своем бараке. Там уже лежат фельдшер, лейтенант и летчик. Приложим все усилия, чтобы тебя спасти.
Вот так штука! Я отлично представлял, что такое сыпной тиф в условиях кошмарного лагеря, и каков будет его исход. Это означало, что в течение месяца на 80-90% я гарантированно окажусь в братской могиле.
Врач должен всех и всегда подбадривать, пытался успокоить и меня:
– Особенно не тужи – не все же умирают. Ты видишь сам, что некоторые и выздоравливают...
На сердце стало тревожно, тоскливо, появилась апатия, ко всему безразличие. Я понял, что это почти верная смерть, причем в ближайшие недели. Да, я видел, что даже в условиях лагеря очень немногие выздоравливали. Но их было единицы, и они были уже не люди, а живые скелеты, обтянутые кожей. После выздоровления у таких людей появляется сильнейший аппетит. Им необходимо много и хорошо питаться, а еды не было. Поэтому они все равно погибали. Хотя мы и ухитрялись иногда давать таким пленным лишний черпак баланды, но по существу это ничего не меняло в их трагической судьбе. Получалось, что усилия медперсонала в итоге не давали желаемого положительного результата. Смерть еже​дневно косила десятки здоровых и особенно больных и выздорав​ливающих военнопленных.
И вот я лежу. Через несколько дней из-за высокой температуры стал часто и на длительное время терять сознание. Об этом я узнал от персонала значительно позднее. Пролежал с высокой темпера​турой более тридцати суток, большую часть которых был в бес​сознательном состоянии. По рассказам, почти ежедневно меня и других навещал гражданский врач, старик заставлял санитарок-женщин измерять температуру. Частенько приносил из города по сухарику и, когда мы были в сознании, с каким-то самодельным чаем, почти силком заставлял нас все это есть и пить, а также вы​хлебывать порцию баланды, которая всегда была противной на вкус.
Ухитрялся старичок добывать в городе какие-то лекарства, кото​рые давали принимать вовнутрь. Использовались какие-то настои трав. Необходимо отдать должное девушкам и женщинам, которые ухаживали за мной и всеми другими больными. Кроме того, они мыли полы в тифозных бараках, раздавали баланду, стирали и де​зинфицировали белье, хотя отлично знали, что сами могли заразиться. Все это было до их расстрела.
Пришло время, и кризис моей болезни миновал, температура спала, и я окончательно пришел в сознание. Кто-то дал мне ма​ленькое зеркальце, и я в нем не узнал себя! Волос на голове почти не было, лицо и тело худое, ноги стали тонкими, тусклый, безраз​личный взгляд.
Врач подбадривает:
– Кризис у тебя миновал, но еще несколько суток надо поле​жать. Надо бы подкормить, но, кроме баланды, нечем.
Аппетит появился «зверский», но есть было нечего. Иногда пер​сонал приносил нам по сухарику. Как только заснешь, обязательно снится какая-то еда, притом наивкуснейшая. Просыпаешься, ниче​го нет.
Практикой давно доказано, что из всех существующих испыта​ний и напастей наиболее тяжело и трудно человек переносит чув​ство голода. Ни холод, ни боли, ни бессонница не могут сравнить​ся с испытанием постоянного голода.
Врач обнадежил тем, что человек, переболевший сыпным ти​фом, вторично этой болезнью не болеет, если же заболеет повтор но, то в очень легкой форме. Я об этом знал и раньше, но все дело было в том, что что-то надо есть. За счет умерших стали нам, как и другим больным, выдавать дополнительно по кусочку «опилочного» хлеба. Но все равно еды было недостаточно. И я нашел небольшой выход. Можно не верить, но у меня сохранились часы! Эта вещь в условиях лагеря имела некоторую ценность. Я попросил одного из санитаров узнать у полицаев, сколько хлеба они дадут за исправные наручные часы. Оказалось: две буханки настоящего чистого хлеба. Это же богатство, которое в лагерных условиях никаким золотом нельзя заменить! Бог с ними, часами. Обменял. Подкормился сам и уделил товарищам. Чаще стал бывать на весеннем воздухе. Из города сумели привезти какого-то грязного технического жира по оценке врачей, весьма сомнительного качества. Но рискнули: по одной чайной ложке в день. Жир напоминал деготь, но оказался и он полезен. Дело пошло на поправку. Сыграла свою роль и молодость организма. Снова замаячила, как звезда мысль о побеге.
Вскоре после относительного выздоровления главврач вызвал меня к себе:
– Ваня, у тебя сейчас выработался иммунитет к сыпному тифу, поэтому будешь помогать лечить больных в первом бараке.
Я не стал возражать: ведь это по существу приказ, по крайней мере, старшего по должности подчиненному. Это был барак тяжелобольных тифом. В бараке стоны, бессвязная речь, крики, большинство в бреду. Особая трудность заключалась в том, чтобы не упустить момент, когда больной ненадолго приходит в сознание, и в этот момент силой накормить его баландой и пайкой суррогатного хлеба, провести замер и запись температуры. Кроме того, у многих больных была опасность возникновения пролежней на теле при длительном лежании. Время от времени с санитарами и частью выздоравливающих осторожно переворачивали больных с одного на другой бок.
В повседневной работе притуплялась тоска безразличие, безвыходность и безысходность положения. Было ощущение потребность в тебе со стороны больных, и это успокаивало.
В первые дни было головокружение и общая слабость. Неделю проработал, снова вызывает старик:
– Ваня, в так называемом госпитале для военнопленных возникла страшная эпидемия сыпного тифа, которая косит измученных, изголодавшихся людей. Они – наши, советские люди. На​правляют туда переболевших тифом, одного врача и двух фельд​шеров. Впрочем, если не желаешь, приказать не могу.
– Что представляет из себя этот «госпиталь»? – спросил я.
Он ввел меня в курс дела.
Госпиталь расположен недалеко от лагерной зоны в двухэтаж​ном каменном здании, огороженный несколькими радами колючей проволоки. По углам территории – вышки с автоматчиками, меж​ду вышками с наружной стороны ходят русские и украинские по​лицейские с винтовками и карабинами. Кроме военнопленного ме​дицинского персонала, там работают два гражданских врача из го​рода. В госпитале тяжелобольные солдаты и офицеры. Внутри территории госпиталя полиции нет. Питание такое же, как и в ла​гере. Предупредил, что лишнего с больными не говорить – могут быть провокаторы. Может иногда появиться возможность обмена продезинфицированного белья и одежды умерших на хлеб. Но немцы на это идут с трудом. Иногда кое-что приносят для больных гражданские врачи, но на контрольно-пропускном пункте сумки тщательно проверяет охрана. В остальном – полная изоляция от внешнего мира.
Дал согласие перейти работать в этот «госпиталь». С небольшой партией раненых нас пешком под конвоем отправили в эту «ле​чебницу». Надо отдать должное, что по пути следования нас, ис​тощенных и изможденных людей, конвоиры-немцы не били, хотя это медленное скорбное шествие продолжалось около часа на 2 километра пути. Гражданское население во время нашего шествия по городу к колонне не подпускалось.
При входе в госпиталь старший конвоир протянул охраннику бумагу, нас пересчитали, и ворота были открыты.
Тихо и медленно бредем по территории госпиталя. Здесь, по крайней мере, не видны полицейские с их резиновыми дубинками. Апрельская весна дает о себе знать: кое-где прорастает ярко-зеленая трава.
Нас, фельдшеров и врачей с повязками с красным крестом на рукавах шинелей (об этом позаботился врач-старик – чтобы не получать лишних пинков и побоев в пути), встретил врач госпита​ля и отделил от остальных больных и раненых. Провел на первый этаж здания. В бараке были установлены двухъярусные деревян​ные нары с грубыми матрацами из трухлявой соломы. Окна зарешечены металлическими решетками. До нас здесь жил и работал фельдшер-старик и санинструктор, осетин по национальности. Приведший нас врач, сказал:
– Здесь будете жить. Бараки на ночь запираются на замки. Завтра с утра на работу, больных и раненых очень много.
Утром познакомились с медицинским персоналом из военнопленных.
Спустя неделю после прибытия в госпиталь, врач предупредил нас, что среди санитаров, уборщиков, раздатчиков пищи есть бывшие уголовники, главным образом украинцы по национальности, и посоветовал никаких лишних разговоров при них не вести. Назвал конкретные фамилии. В дальнейшем мы убедились в этом по их тюремному жаргону.
Палаты в бараках были большие, никаких постельных принадлежностей, только грубые тюфяки с гнилой соломой, расположенные прямо на полу.
«Заведовал» госпиталем унтер-офицер, который довольно сносно говорил по-русски.
На просьбу нашего врача поставить деревянные нары, хотя бы для наиболее тяжелобольных и раненых, он получил от унтера грубую отповедь:
– У нас здесь не санаторий и не курорт, а госпиталь для военнопленных враждебной великой Германии армии. Не забывайте об этом, если не хотите попасть в гестапо! Там тебе дадут такие «нары», что больше об них никогда не будешь вспоминать!
Потом больные, услышав этот разговор, после ухода немца, подошли к врачу:
– Доктор, не просите больше о нас. Разве фашисты будут нам помогать? Помощи не будет, а Вы пострадаете.
Для раненых понемногу было: кое-какой хирургический инструмент, вата, перевязочный материал, настойка йода, риваноль. отдельные фармацевтические препараты. Все это было трофейное, то есть наше, изъятое из гражданских медицинских учреждений.
Каждое утро, кроме воскресенья, приходили в госпиталь на работу двое русских штатских врачей – молодой мужчина и девушка, которую звали Надей. Им немцы платили. Поговаривали, что свое свободное время она проводила с немецким унтер-офицером. Судить об этом можно как угодно. А вот что она приносила иногда в госпиталь для тяжелобольных продукты питания – об этом мне было известно. Сам это неоднократно видел. Хотя в то время жители Константиновки сами жили впроголодь. Как-то весной привезли в госпиталь дешевое повидло в двух крупных закрытых жестяных банках. Унтер-офицер берет одну банку и вручает ей, говоря: «За хорошую работу», Надя сказала ему «Данке» (спасибо). Он прекрасно знал, что она эту банку отдаст больным. Так и произошло, через два часа, когда немец ушел, она распорядилась открыть банку и раздать содержимое больным и раненым. Каждому досталось по 20-25 грамм, но это было повидло! Да, она, наверное, встречалась с немцем, но она и помогала военнопленным чем могла.
«Врач «Надя», девичья фамилия Вислогузова, по словам члена подпольной группы города, медицинского работника Федоренко Екатерины Николаевны, уехала с немцами при отступлении» (Письмо автору директора городского музея Донцова Б.Н.). Наступил конец мая, стало совсем тепло, подросла трава. При варке баланды стали добавлять мелко нарезанную крапиву, но врачи предупредили: все тщательно кипятить!
Многие больные были сильно отёчными: много пили воды, а еды было мало. Смертность не уменьшалась. Белье умерших военнопленных немцы брали строго на учет, хотя они им, конечно, не пользовались. Кое у кого были запасные пары белья, полотенца. Небольшую часть из этого сумели обменять на продукты и раздать больным. Но голод, как и в лагере, висел дамокловым мечом над нашими головами. Как выйти из положения?
Один из врачей подсказал следующую идею. Надо из небольшого запаса лекарств отобрать кое-что для населения, например аспирин, пирамидон, настойку йода и другое, но чтобы не обездолить пленных больных. Упросить «Унтера» и двум фельдшерам с этим добром (конечно под охраной) отправиться в ближайшие к Константиновке хутора для обмена лекарств на продукты питания. Фактически, прикрываясь этой акцией, мы собирались просить у населения милостыню, подаяние. У нас мало было надежды, что немцы согласятся на это. Но, как ни странно, унтер-офицер дал согласие, выделив в охрану молодого, мордастого автоматчика. Хотелось и мне попасть в эту компанию, но врач не разрешил. Я был еще слаб после сыпного тифа, и в моей палате лежало шесть тяжелобольных, за которыми был необходим постоянный присмотр. Пошли с корзиной мой товарищ и санинструктор в сопровождении автоматчика.
О побеге им невозможно было и думать, так как все окружающие город хутора были забиты войсковыми частями, но об это они рассказали позднее.
А рассказали они следующее. Узнав, откуда они и для какой цели странствуют под дулом автомата, население встречало их очень дружелюбно. Население говорило, что с продуктами дело у них тоже обстоит очень плохо, много изъято немцами. Но все чем-нибудь помогали. Конечно, наша плата за продукты была чисто символической. Корзина была быстро заполнена: кто кладет кусок хлеба или несколько картофелин, кто яйцо. Собрали 30 штук яиц, даже небольшую баночку масла.
Немец-автоматчик, конвоируя их обратно в город, был все время настороже. Но каково же было удивление и разочарование, когда их привели снова в госпиталь. Немцы из корзины забрали все яйца, масло и часть хлеба (для собак). Пронести в госпиталь разрешили лишь жалкие остатки от собранного. Теперь мы убедились в наивности нашей затеи. Надо же было знать фашистов!
Снова снятся сны о пирогах, ватрушках, хлебе, супе. Когда все это кончится?
Некоторые немцы, свободные от караульной службы, заходили на территорию госпиталя (в палаты они, конечно, не заглядывали – боялись). Запомнился один пожилой немец, сносно говоривший по-русски. Он доброжелательно относился к пленным, особенно к больным. Как-то раз летом, озираясь по сторонам, чтобы не видели его поступка сослуживцы, он передал двум ходячим больным по куску хорошего настоящего хлеба. В разговоре с нашим пленным врачом он рассказывал, что в первую мировую войну он был в плену у русских. Русские к нему всегда хорошо относились и хорошо кормили. Он резко осудил поступок тех немцев, которые отобрали продукты, собранные у населения. Поэтому не все было в плену однозначно, не все немцы были отъявленными фашистами.
Как-то в первой декаде июня 1942 года я зашел в барак для врачей. Из троих врачей на месте было двое. Заходит третий, побелевший и возбужденный. Коллега спрашивает его: «Что случилось?». Он, волнуясь, рассказал нам следующее:
– Несколько дней назад немцы поместили в одну из палат предателя и изменника. У него застаревшая рана на ноге и что-то с кишечником. Называет себя инженером, уроженцем и жителем Сталинграда. Чиновники из гестапо дали ему бумагу, ватман, ка​рандаши, тушь. Он сидит и вычерчивает карту-схему города Ста​линграда, наверное, отлично знает свой город. Гестаповцы и вчера и сегодня были у него, интересовались, как идет работа, приноси​ли ему хорошую еду и шнапс. Как поступить с этим подлецом?
– Балаев, пригласи к нам посоветоваться офицера из восьмой палаты, – попросил меня старший из врачей.
Дело в том, что в этой палате лежал раненый в ногу военно​пленный офицер с одной «шпалой» в петлицах. Среди врачей по​говаривали, что это был комиссар полка. Он лечился в этой палате пятую неделю, мы его хорошо знали, привыкли к нему. Это был обаятельный человек, хорошо разбирался в современной военной и политической обстановке. Во всяком случае, мы ему верили и доверяли, по некоторым вопросам советовались с ним, но и помо​гали, чем могли, чтобы быстрее залечить рану. Вот за ним меня и послали. Входит.
– Здравствуйте, товарищи, что стряслось?
Доктор рассказал ему об инженере-предателе. В помещении бы​ло трое врачей, я и еще один фельдшер. Разговор проходил тихо, при закрытой двери. Спросили мнение капитана. Он задает нам контр вопрос:
– А сами-то как думаете?
– Ликвидировать! - было единодушное решение. Но кто-то из врачей промямлил насчет врачебной этики и клятвы Гиппократа.
– Уважаемый доктор! Идет война, причем, война тяжелая, кро​вопролитная. Она унесет много миллионов жизней. Каждый чест​ный человек должен помогать своей армии, своему народу, чем может. А этот инженер, что из себя представляет? Он решил помо​гать врагу, схема-план Сталинграда нужна немцам для какой-то военной цели. Он своим поступком идет против своего народа, против своих земляков сталинградцев. Какая может быть речь о врачебной этике? Капитан был взволнован и разгневан.
Все, решено уничтожить, ликвидировать! Но как?
Цель поставлена, но как ее осуществить, какими путями и сред​ствами? Ведь это надо сделать так, чтобы у гестапо не возникло никаких подозрений в неестественной смерти их приспешника. Иначе пострадают многие люди.
Один из врачей взял риск на себя и под видом обычного укола ввел в вену предателя фенол. Утром немцам стало известно о смерти инженера. Подняли шум, но доказательств насильственной смерти не было, и постепенно все затихло.
В июне в Донбассе наступила теплая сухая погода. Весь день ходячие раненые и больные были на свежем воздухе, уходя из палат-бараков со специфическим запахом карболки. По территории госпиталя можно было ходить, но во многих местах висели предупреждающие таблички на немецком и русском языках: «Ближе 5 метров к проволоке не подходить! Охрана стреляет без предупреждения!».
Постоянно возникал вопрос: «Как там, на фронте, как дома? Как семья?». Свежий летний воздух вызывал еще большее чувство голода.
Как-то раз немецкие конвоиры собрали всех санитаров, фельдшеров, уборщиков, выздоравливающих, всего человек 35-40 и повели через ворота.
Мы недоумевали, куда нас ведут? Но не прошли и 25 метров от ограды, как нас остановили, дали в руки лопаты и приказали: «Рыть». Рыли долго. Яма получилась размером 20x20 и глубиной около 3-х метров. Так была вырыта братская могила, куда складывались трупы умерших в госпитале. А смертность была большая. Мертвые сбрасывались в яму, слой пересыпался хлоркой, который также пересыпался и т.д. Печальная, страшная картина. Невольно задумаешься: «А вдруг в следующем слое будешь лежать и ты?»
Ожидание возможной смерти на фронте, на передовой отличается от этого ожидания в фашистском плену. Там такое состояние приходит редко, в повседневных заботах ратного труда об этом мало приходиться думать. Потом на передовой каждый воин понимает, во имя чего он может быть ранен или убит. А здесь? Здесь ожидание возможной смерти ежедневное, ежечасное. И главное – во имя чего такая смерть?
Летом 1942 года немцы взахлёб стали рассказывать о падении Севастополя. Севастополь был занят немцами 3 июля 1942 года. Героические защитники Севастополя держали оборону города 250 дней и, конечно, оттягивали на себя крупные немецко-фашистские силы. Мы все тяжело переживали падение Черноморской базы.
Запомнился такой случай, Как-то в мае месяце к нам немцы приконвоировали нового военнопленного, военврача I ранга. Был он средних лет, общительным, умел и любил хорошо рисовать. Приходит один немец, говорит, чтобы он нарисовал его портрет с натуры. Приносит хорошей бумаги. Я вошел в камеру к этому врачу и вижу: немецкий солдат сидит на грубо сколоченной табуретке позирует, а врач рисует. При мне же портрет- рисунок был за​кончен. Сходство было, но не чувствовалось руки профессиональ​ного художника. Потом приперся второй, третий...
Но этому доктору прожить в нашем госпитале пришлось не бо​лее 6-7 суток. В одно утро его не стало. Врач, живший вместе с ним это непродолжительное время, рассказал следующее. Вчера ночью ворвались в барак четверо вооруженных автоматами эсэ​совцев (черная форма) с переводчиком. Назвали фамилию этого доктора. Он встал и вышел к ним. Один из пришедших вынимает из кармана фотографию, сличает с лицом врача. И вдруг крик эсэ​совца: «Вег! Раус! Швайнерайн!» (Быстро! Выходи! Свинья!). Ут​ром один немец из госпитальной охраны сказал нам, что это был советский разведчик, и его выследила одна женщина, работающая на немцев. Все, конечно, могло быть...
Фамилия этого доктора из памяти стерлась, потом, если он и был разведчиком, фамилия ничего не означала.
Полицаям-охранникам также разрешалось ходить на территорию лазарета. Кое-кому из больных и раненых удавалось обменять че​рез них случайно оставшееся запасное белье на хлеб.
Вызывали особую жалость курильщики. Больно и жалко было смотреть, как некоторые из них обменивали и без того мизерную пайку хлеба на 3-4 закрутки махорки! В лагере я увидел людей, безумно тянущихся к табачному дыму, все время озабоченных по​исками мха, травы, навоза, окурков, – бог знает чего, что можно завернув в бумагу курить. На уговоры врачей был всегда стан​дартный ответ: «сами знаем, что курим во вред своего здоровья, но бросить не можем». Такие люди быстрее становились отечными, ослабленными. Они быстро опускались, превращаясь в «доходяг», и, в конце концов, быстрее остальных погибали.
В сентябре меня, двоих фельдшеров и троих врачей с очередным транспортом пленных из лагеря, под усиленной охраной, в битком набитых людьми «телячьих» вагонах отправили в тыл. Прошел слух, что отправляют в Днепропетровский лагерь для военноплен​ных. Так закончилась моя трагическая Константиновская эпопея – первый период мучений, страданий, голода, болезней, униже​ния и позора. «За 22 месяца фашистской оккупации в г. Константиновка было расстреляно и замучено 15382 военнопленных и мирных граждан. 1424 жителя были угнаны в Германию» (Письмо автору зав. Отделом агитации и пропаганды Константиновского ГК КПУ С. Нестеренко).
26 сентября 1942 года Совинформбюро сообщало: «В Сталинграде на отдельных участках фронта противник вышел к Волге...».

Предупреждение: фотоматериалы приложенные к статье +18. НО Я НАСТОЯТЕЛЬНО ПРОШУ ПОСМОТРЕТЬ ЭТИ ФОТО
Статья была написана в 2011 году для сайта The Russian Battlfield. Все о Великой Отечественной войне
остальные 6 частей статьи http://www.battlefield.ru/article.html

Во времена Советского Союза тема советских военнопленных была под негласным запретом. Максимум, признавалось, что некоторое количество советских солдат попало в плен. Но конкретных цифр практически не было, давались лишь какие-то самые туманные и маловразумительные общие цифры. И лишь спустя почти полвека после окончания Великой Отечественной войны у нас заговорили о масштабах трагедии советских военнопленных. Было трудно объяснить, каким образом победоносная Красная Армия под руководством КПСС и гениального вождя всех времени в течение 1941-1945 годов умудрилась потерять только пленными около 5 миллионов военнослужащих. И ведь две трети этих людей погибло в немецком плену, в СССР вернулось всего чуть более 1,8 миллионов бывших военнопленных. При сталинском режиме эти люди были "парии" Великой войны. Их не клеймили позором, но в любой анкете содержался вопрос о том, был ли анкетируемый в плену. Плен - это запятнанная репутация, в СССР трусу было проще устроить свою жизнь, чем бывшему воину, честно отдавшему долг своей стране. Некоторые (хотя и не многие) возвратившиеся из немецкого плена повторно отсидели в лагерях "родного" ГУЛАГа только потому, что не смогли доказать свою невиновность. При Хрущеве им стало немного легче, но гадкое словосочетание "был в плену" во всевозможных анкетах испортило не одну тысячу судеб. Наконец, во времена брежневской эпохи о пленных просто стыдливо умалчивали. Факт нахождения в немецком плену в биографии советского гражданина становился для него несмываемым позором, влекшим подозрения в предательстве и шпионаже. Этим и объясняется скудость русскоязычных источников по проблеме советских военнопленных.
Советские военнопленные проходят санитарную обработку

Колонна советских военнопленных. Осень 1941 года.

Гиммлер осматривает лагерь для советских военнопленных под Минском. 1941 год.

На Западе же любая попытка рассказать о военных преступлениях Германии на Восточном фронте расценивался как пропагандистский прием. Проигранная война против СССР плавно перетекла в свою "холодную" стадию против восточной "империи зла". И если руководство ФРГ официально признало геноцид еврейского народа, и даже "покаялось" за него, то ничего подобного не произошло по поводу массового уничтожения советских военнопленных и мирного населения на оккупированных территориях. Даже в современной Германии существует устойчивая тенденция свалить все на голову "бесноватого" Гитлера, нацисткой верхушки и аппарата СС, а также всячески обелить "славный и героический" вермахт, "простых солдат, честно выполнявших свой долг" (интересно, какой?). В мемуарах немецких солдат сплошь и рядом, как только вопрос заходит о преступлениях, то автор немедленно заявляет, что обычные солдаты были все классные парни, а все мерзости творили "звери" из СС и зондеркоманд. Хотя практически поголовно все бывшие советские солдаты говорят, что гнусное отношение к ним начиналось с первых же секунд плена, когда они находились еще не в руках "нацистов" из СС, а в благородных и дружеских объятиях "прекрасных парней" из обычных строевых частей, "не имевших к СС никакого отношения".
Раздача пищи в одном из пересыльных лагерей.


Колонна советских пленных. Лето 1941 года район Харькова.


Военнопленные на работах. Зима 1941/42 гг.

Только с середины 70-х годов ХХ-го века отношение к ведению военных действий на территории СССР стало медленно меняться, в частности немецкие исследователи занялись изучением судьбы советских военнопленных в рейхе. Здесь большую роль сыграла работа профессора Гейдельбергского университета Кристиана Штрайта "Они нам не товарищи. Вермахт и советские военнопленные в 1941-1945 гг." , опровергшая многие западнические мифы в отношении ведения боевых действий на Востоке. Штрайт работал над своей книгой 16 лет, и она является на данный момент самым полным исследованием о судьбе советских военнопленных в нацистской Германии.

Идеологические установки по обращению с советскими военнопленными исходили с самого верха нацистского руководства. Еще задолго до начала кампании на Востоке Гитлер на совещании 30 марта 1941 года заявил:

"Мы должны отказаться от понятия солдатского товарищества. Коммунист никогда не был и не будет товарищем. Речь идет о борьбе на уничтожение. Если мы не будем так смотреть, то, хотя мы и разобьём врага, через 30 лет снова возникнет коммунистическая опасность..." (Гальдер Ф. "Военный дневник". Т.2. М., 1969. С.430).

"Политические комиссары являются основой большевизма в Красной Армии, носителями идеологии, враждебной национал-социализму, и не могут быть признаны солдатами. Поэтому, после пленения, их надо расстреливать".

Про отношение к мирному населению Гитлер заявлял:

"Мы обязаны истребить население - это входит в нашу миссию охраны германской нации. Я имею право уничтожить миллионы людей низшей расы, которые размножаются, как черви".

Советские военнопленные из Вяземского котла. Осень 1941 года


На санобработку перед отправкой в Германию.

Военнопленные перед мостом через реку Сан. 23 июня 1941 года. Согласно статистике до весны 1942 года из этих людей не доживет НИКТО

Идеология национал-социализма вкупе с расовыми теориями привели к бесчеловечному отношению к советским военнопленным. Например, из 1 547 000 французских военнопленных в немецком плену умерло всего около 40 000 человек (2,6%) , смертность советских военнопленных по самым щадящим оценкам составила 55% . Для осени 1941 года "нормальная" смертность пленных советских военнослужащих составляла 0,3% в день, то есть около 10% в месяц! В октябре-ноябре 1941 года смертность наших соотечественников в немецком плену достигла 2% в день, а в отдельных лагерях до 4,3% в день. Смертность попавших в плен советских военнослужащих в этот же период в лагерях генерал-губернаторства (Польша) составляла 4000-4600 человек за сутки. К 15 апреля 1942 года из 361 612 пленных, переброшенных в Польшу осенью 1941 года, осталось в живых всего 44 235 человек. 7559 пленных сбежало, 292 560 умерло, а еще 17 256 были "переданы в СД" (т.е. расстреляны). Таким образом, смертность советских военнопленных всего за 6-7 месяцев достигла 85,7%!

Добитые советские пленные из маршевой колонны на улицах Киева. 1941 год.

К сожалению, размер статьи не позволяет сколько-нибудь достаточного объема освящения этого вопроса. Моя цель - ознакомить читателя с цифрами. Поверьте: ОНИ УЖАСАЮТ! Но мы должны знать об этом, мы должны помнить: миллионы наших соотечественников были умышленно и безжалостно уничтожены. Добитые раненные на поле боя, расстрелянные на этапах, заморенные голодом, умершие от болезней и непосильного труда они целенаправлено были уничтожены отцами и дедами тех, кто сегодня живет в Германии. Вопрос: чему могут научить своих детей такие "родители"?

Советские военнопленные расстрелянные немцами при отступлении.


Неизвестный советский военнопленный 1941 год.

Немецкие документы об отношении к советским военнопленным

Начнем с предыстории прямо не касающейся Великой Отечественной войны: за 40 месяцев Первой Мировой войны русская императорская армия потеряла пленными и пропавшими без вести 3 638 271 человек. Из них в германском плену содержалось 1 434 477 человек. Смертность среди русских пленных составила 5,4%, и ненамного превышала естественную смертность в России в то время. Причем смертность среди пленных других армий в германском плену составляла 3,5%, что также был невысокий показатель. В те же годы в России находилось 1 961 333 военнопленных противника, смертность среди них составляла 4,6%, что практически соответствовало естественной смертности на территории России.

Все изменилось через 23 года. Например, правила обращения с советскими военнопленными предписывали:

"...большевистский солдат потерял всякое право претендовать на обращение с ним, как с честным солдатом в соответствии с Женевским соглашением. Поэтому вполне соответствует точке зрения и достоинству германских вооруженных сил, чтобы каждый немецкий солдат проводил бы резкую грань между собою и советскими военнопленными. Обращение должно быть холодным, хотя и корректным. Самым строгим образом следует избегать всякого сочувствия, а тем более поддержки. Чувство гордости и превосходства немецкого солдата, назначенного для окарауливания советских военнопленных, должно во всякое время быть заметным для окружающих".

Советских военнопленных практически не кормили. Вглядитесь в эту сценку.

Вскрытое следователями Чрезвычайной Государственной Комиссии СССР массовое захоронение советских военнопленных


Погонщик

В западной историографии до середины 70-х годов ХХ-го века была вполне распространена версия о том, что "преступные" приказы Гитлера были навязаны оппозиционно настроенному командованию вермахта и почти не исполнялись "на местах". Эта "сказка" родилась во время Нюрнбергского процесса (действия защиты). Однако анализ ситуации показывает, что например, Приказ о комиссарах исполнялся в войсках весьма последовательно. Под "отбор" айнзацкоманд СС попадали не только все военнослужащие еврейской национальности и политработники РККА, но и вообще все кто мог оказаться "потенциальным противником". Военная верхушка вермахта практически единогласно поддержала фюрера. Гитлер в своей беспрецедентно откровенной речи 30 марта 1941 года "давил" не на расовые причины "войны на уничтожение", а именно на борьбу с чуждой идеологией, что было близко по духу военной элите вермахта. Пометки Гальдера в его дневнике однозначно указывают на общую поддержку требований Гитлера, в частности Гальдер записал, что "война на Востоке существенно отличается от войны на Западе. На Востоке жестокость оправдывается интересами будущего!". Сразу после программной речи Гитлера штабы ОКХ (нем. OKH - Oberkommando des Heeres верховное командование сухопутных сил) и ОКВ (нем. OKW - Oberkommando der Wermacht, верховное командование вооруженных сил) приступили к оформлению программы фюрера в конкретные документы. Наиболее одиозные и известные из них: "Директива об установлении оккупационного режима на подлежащей захвату территории Советского Союза" - 13.03.1941 г., "О военной подсудности в районе "Барбаросса" и об особых полномочиях войск" -13.05.1941 г., директивы "О поведении войск в России" - 19.05.1941 г. и "Об обращении с политическими комиссарами" , чаще именуемом "приказ о комиссарах" - 6.6.1941 г., распоряжение верховного командования вермахта об обращении с советскими военнопленными - 8.09.1941. Изданы эти приказы и директивы в разное время, но черновики их были готовы практически в первой неделе апреля 1941 года (кроме первого и последнего документа).

Несломленный

Практически во всех пересыльных лагерях наши военнопленные содержались под открытым небо в условиях чудовищной скученности


Немецкие солдаты добивают советского раненного

Нельзя сказать, чтобы оппозиции мнению Гитлера и верховного командования германских вооруженных сил о ведении войны на Востоке совсем не существовало. Например, 8 апреля 1941 года, Ульрих фон Хассель вместе с начальником штаба адмирала Канариса полковником Остером был у генерал-полковника Людвига фон Бека (являвшегося последовательным противником Гитлера). Хассель записал: "Волосы встают дыбом от того, что документально изложено в приказах (!), подписанных Гальдером и отданных войскам, по поводу действий в России и от систематического применения военной юстиции по отношению к гражданскому населению в этой издевающейся над законом карикатуре. Подчиняясь приказам Гитлера, Браухич жертвует честью немецкой армии". Вот так, не больше и не меньше. Но оппозиция решениям национал-социалистского руководства и командования вермахта была пассивной и до самого последнего момента весьма вялой.

Я обязательно назову учреждения и лично "героев" по чьим приказам был развязан геноцид против мирного населения СССР и под чьим "чутким" присмотром было уничтожено более 3-х миллионов советских военнопленных. Это вождь немецкого народа А. Гитлер , рейхсфюрер СС Гиммлер , обергруппенфюрер СС Гейдрих , начальник ОКВ генерал-фельдмаршал Кейтель , главком сухопутных сил генерал-фельдмаршал ф. Браухич , начальник Генерального штаба сухопутных сил генерал-полковник Гальдер , штаб оперативного руководства вермахта и его начальник генерал артиллерии Йодль , начальник правового отдела вермахта Леман , отдел "L" ОКВ и лично его начальник генерал-майор Варлимонт , группа 4/Qu (начальник под-к ф. Типпельскирх ), генерал для особых поручений при главкоме сухопутных сил генерал-лейтенант Мюллер , начальник правового отдела сухопутных сил Латман , генерал-квартирмейстер генерал-майор Вагнер , начальник военно-административного отдела сухопутных сил ф. Альтенштадт . А также под эту категорию попадают ВСЕ командующие группами армий, армиями, танковыми группами, корпусами и даже отдельными дивизиями немецких вооруженных сил (в частности показателен знаменитый приказ командующего 6-й полевой армии ф.Рейхенау, практически без изменений продублированный по всем соединениям вермахта).

Причины массового пленения советских военнослужащих

Неготовность СССР к современной высокоманевренной войне (по разным причинам), трагическое начало военных действий привело к тому, что к середине июля 1941 года из 170 советских дивизий находившихся к началу войны в приграничных военных округах 28 оказались в окружении и не вышли из него, 70 соединений класса дивизии были фактически разгромлены и стали небоеспособны. Огромные массы советских войск часто беспорядочно откатывались назад, а германские моторизованные соединения, двигаясь со скоростью до 50 км в сутки, отрезали им пути отхода, не успевшие отойти советские соединения, части и подразделения попадали в окружение. Образовывались большие и малые "котлы", в которых большая часть военнослужащих попадала в плен.

Другой причиной массового пленения советских бойцов, особенно в начальный период войны, было их морально-психологическое состояние. Существование как пораженческих настроений среди части военнослужащих Красной Армии, так и общих антисоветских настроений в определенных слоях советского общества (например, среди интеллигенции) в настоящее время уже не является секретом.

Необходимо признать, что бытовавшие в Красной Армии пораженческие настроения стали причиной перехода некоторого количества красноармейцев и командиров на сторону врага с первых же дней войны. Редко, но случалось, что линию фронта организованно переходили целые воинские части со своим оружием и во главе со своими командирами. Первый точно датированный подобный случай имел место 22 июля 1941 г., когда на сторону противника перешло два батальона 436-го стрелкового полка 155-й стрелковой дивизии, под командованием майора Кононова. Нельзя отрицать, что это явление сохранилось даже на завершающем этапе Великой Отечественной войны. Так, в январе 1945 г. немцы зафиксировали 988 советских перебежчиков, в феврале - 422, в марте - 565. На что надеялись эти люди понять сложно, скорее всего просто частные обстоятельства, вынуждавшие искать спасения собственной жизни ценой предательства.

Как бы там ни было, а в 1941 г. пленные составили 52,64% от общего количества потерь Северо-Западного фронта, 61,52% потерь Западного, 64,49% потерь Юго-Западного и 60,30% потерь Южного фронтов.

Общее количество советских военнопленных.
В 1941 году по немецким данным в крупных "котлах" было захвачено около 2 561 000 советских военнослужащих. В сводках германского командования сообщалось, что в котлах под Белостоком, Гродно и Минском было взято в плен 300 000 человек, под Уманью - 103 000, под Витебском, Могилевом, Оршей и Гомелем - 450 000, под Смоленском - 180 000 , в районе Киева - 665 000, под Черниговым - 100 000, в районе Мариуполя - 100 000, под Брянском и Вязьмой 663 000 человек. В 1942 году еще в двух крупных "котлах" под Керчью (май 1942-го) - 150 000, под Харьковом (тогда же) - 240 000 человек. Здесь сразу надо оговориться, что немецкие данные представляются завышенными ибо заявленное количество пленных зачастую превышает численность армий и фронтов принимавших участие в той или иной операции. Наиболее яркий пример этого - киевский котел. Немцы заявили о взятии в плен восточнее столицы Украины 665 000 человек, хотя полная списочная численность Юго-Западного фронта к моменту начала Киевской оборонительной операции не превышала 627 000 человек. Причем около 150 000 красноармейцев осталось вне кольца окружения, а еще около 30 000 сумели выйти из "котла".

К. Штрайт, наиболее авторитетный специалист по советским военнопленным во Второй Мировой войне, утверждает, что в 1941 г. вермахт захватил в плен 2 465 000 бойцов и командиров Красной Армии, в том числе: группа армий "Север" - 84 000, группа армий "Центр" - 1 413 000 и группа армий "Юг" - 968 000 человек. И это лишь в крупных "котлах". Всего же, по оценке Штрайта в 1941 году германскими вооруженными силами было захвачено в плен 3,4 млн. советских военнослужащих. Это составляет примерно 65% от общего количества советских военнопленных захваченных в период с 22 июня 1941 года по 9 мая 1945 года.

В любом случае количество советских военнопленных захваченных вооруженными силами рейха до начала 1942 года не поддается точному исчислению. Дело в том, что в 1941 году предоставление донесений в вышестоящие штабы вермахта о числе взятых в плен советских военнослужащих не являлось обязательным. Распоряжение по этому вопросу было отдано главным командованием сухопутных сил только в январе 1942 года. Но не вызывает сомнений, что количество захваченных в плен в 1941году красноармейцев превышало 2,5 млн. человек.

Также до сих пор нет точных данных об общем количестве советских военнопленных, захваченных германскими вооруженными силами с июня 1941 года по апрель 1945 года. А. Даллин, оперируя немецкими данными, приводит цифру в 5,7 млн. человек, коллектив авторов под руководством генерал-полковника Г.Ф. Кривошеева в редакции своей монографии от 2010 года сообщает о 5, 059 млн. человек (из них около 500 тыс. военнообязанных призванных по мобилизации, но захваченных противником на пути в воинские части), К. Штрайт оценивает количество пленных от 5,2 до 5,7 млн.

Здесь надо учитывать, что к военнопленным немцы могли относить такие категории советских граждан как: попавшие в плен партизаны, подпольщики, личный состав незавершенных формирований народного ополчения, местной противовоздушной обороны, истребительных батальонов и милиции, а также железнодорожников и военизированных формирований гражданских ведомств. Плюс сюда же попало и некоторое количество гражданских лиц угнанных на принудительные работы в рейх или оккупированные страны, а также взятых в заложники. То есть немцы пытались "изолировать" как можно больше мужского населения СССР призывного возраста, особо это и не скрывая. Например, в минском лагере для военнопленных содержалось около 100 000 собственно пленных военнослужащих РККА и около 40 000 гражданских лиц, а это практически всё мужское население г. Минск. Подобной практики придерживались немцы и в дальнейшем. Вот выдержка из приказа командования 2-й танковой армии от 11 мая 1943 года:

"При занятии отдельных населённых пунктов нужно немедленно и внезапно захватывать имеющихся мужчин в возрасте от 15 до 65 лет, если они могут быть причислены к способным носить оружие, под охраной отправлять их по железной дороге в пересыльный лагерь 142 в Брянске. Захваченным, способным носить оружие, объявить, что они впредь будут считаться военнопленными, и что при малейшей попытке к бегству будут расстреливаться".

Учитывая это, число советских военнопленных захваченных немцами в 1941-1945 гг. колеблется от 5,05 до 5,2 млн. человек, включая около 0,5 млн. человек формально не являвшихся военнослужащими.

Пленные из вяземского котла.


Казнь пытавшихся сбежать советских военнопленных

ПОБЕГ


Необходимо упомянуть и тот факт, что некоторое количество советских военнопленных было немцами отпущено из плена. Так, к июлю 1941 года в сборных пунктах и пересыльных лагерях в зоне ответственности ОКХ, скопилось большое количество военнопленных, на содержание которых вообще не было никаких средств. В связи с этим немецкое командование пошло на беспрецедентный шаг - приказом генерал-квартирмейстера от 25.07.41 №11/4590 были освобождены советские военнопленные ряда национальностей (этнические немцы, прибалты, украинцы, а затем и белорусы). Однако распоряжением OKВ от 13.11.41 №3900 эта практика была прекращена. Всего за этот период было освобождено 318 770 человек, из них в зоне ОКХ - 292 702 человека, в зоне OKВ - 26 068 человек. В их числе 277 761 украинцев. В последующем освобождались лишь лица, которые вступали в добровольческие охранные и иные формирования, а также в полицию. С января 1942 года по 1 мая 1944 года немцами было освобождено 823 230 советских военнопленных, из них в зоне ОКХ - 535 523 человека, в зоне OKВ - 287 707 человек. Хочу подчеркнуть, мы не имеем морального права осуждать этих людей, ибо в подавляющем количестве случаев это была для советского военнопленного единственная возможность выжить. Другое дело, что большая часть советских военнопленных, сознательно отказалась от какого-либо сотрудничества с врагом, что в тех условиях фактически было равносильно самоубийству.



Добивание обессилевшего пленного


Советские раненные - первые минуты плена. Скорее всего их добьют.

30 сентября 1941 года было дано распоряжение комендантам лагерей на востоке завести картотеки на военнопленных. Но это надо было сделать после окончания кампании на Восточном фронте. Особо подчеркивалось, что центральному справочному отделу должны сообщаться только сведения на тех пленных, которые "после селекции", произведенной айнзацкомандами (зондеркомандами), "окончательно остаются в лагерях или на соответствующих работах". Из этого прямо следует, что в документах центрального справочного отдела отсутствуют данные об ранее уничтоженных военнопленных при передислокации и фильтрации. Видимо, поэтому почти полностью отсутствуют комплектные документы о советских военнопленных по рейхскомиссариатам "Остланд" (Прибалтика) и "Украина", где осенью 1941 года содержалось значительное количество пленных.
Массовый расстрел советских военнопленных район Харькова. 1942 год


Крым 1942 год. Ров с телами расстреляных немцами пленных.

Парная фотография к этой. Советские военнопленные роют себе могилу.

Отчетность отдела по делам военнопленных OKВ, предоставляемая Международному комитету Красного Креста, охватывала только систему лагерей подчиненных OKВ. Сведения в комитет о советских военнопленных стали поступать лишь с февраля 1942 года, когда было принято решение об использовании их труда в немецкой военной промышленности.

Система лагерей для содержания советских военнопленных.

Всеми делами, связанными с содержанием иностранных военнопленных в рейхе, занимался отдел военнопленных вермахта в составе общего управления вооруженных сил, руководимого генералом Германом Рейнеке. Отдел возглавляли: полковник Брейер (1939-1941 гг.), генерал Гревениц (1942-1944 гг.), генерал Вестхофф (1944 г.), и обергруппенфюрер СС Бергер (1944-1945 гг.). В каждом военном округе (а позднее и на оккупированных территориях), переданном под гражданское управление, имелся "командующий военнопленными" (комендант по делам военнопленных соответствующего округа).

Немцы создали весьма широкую сеть лагерей для содержания военнопленных и "остарбайтеров" (насильно угнанных в рабство граждан СССР). Лагеря для военнопленных делились на пять категорий:
1. Сборные пункты (лагеря),
2. Пересыльные лагеря (Дулаг, Dulag),
3. Постоянные лагеря (Шталаг, Stalag) и их разновидность для командного состава Красной Армии (Офлаг),
4. Основные рабочие лагеря,
5. Малые рабочие лагеря.
Лагерь под Петрозаводском


В таких условиях перевозили наших пленных зимой 1941/42 годов. Смертность на этапах пересылки достигала 50%

ГОЛОД

Сборные пункты находились в непосредственной близости к линии фронта, здесь шло окончательное разоружение пленных, и составлялись первичные учетные документы. Пересыльные лагеря находились вблизи крупных железнодорожных узлов. После "сортировки" (именно в кавычках) пленных как правило отправляли в лагеря имеющие постоянное место расположения. Шталаги различались по номерам, и одновременно в них содержалось большое количество военнопленных. Например, в "Шталаг -126" (Смоленск) в апреле 1942 содержалось 20 000 человек, в "Шталаг - 350" (окрестности Риги) в конце 1941 года - 40 000 человек. Каждый "шталаг" был базой для сети основных рабочих лагерей, ему подчиненных. Основные рабочие лагеря имели наименование соответствующего шталага с добавлением буквы, в них содержалось по несколько тысяч человек. Малые рабочие лагеря подчинялись основным рабочим лагерям или непосредственно шталагам. Они именовались чаще всего по названию населенного пункта, в котором были расположены, и по названию основного рабочего лагеря, в них находилось от нескольких десятков до нескольких сотен военнопленных.

В общей сложности, в эту по-немецки стройную систему входило около 22 000 крупных и мелких лагерей. В них содержалось одновременно более 2 млн. советских военнопленных. Лагеря находились как на территории рейха, так и на территории оккупированных стран.

В прифронтовой полосе и в армейском тылу пленными заведовали соответствующие службы ОКХ. На территории ОКХ обычно размещались лишь пересыльные лагеря, а шталаги находились уже в ведомстве ОКВ - то есть в границах военных округов на территории рейха, генерал-губернаторства и рейхскомиссариатов. По мере продвижения немецкой армии дулаги превращались в постоянные лагеря (офлаги и шталаги).

В ОКХ пленными занималась служба генерал-квартирмейстера армии. Ей подчинялись несколько местных комендатур, в каждой из которой находилось несколько дулагов. Лагеря в системе ОКВ подчинялись управлению военнопленных соответствующего военного округа.
Замученный финнами советский военнопленный

Этому старшему лейтенанту перед смертью вырезали звезду на лбу


Источники:
Фонды Федерального архива ФРГ- Военного архива. Фрайбург. (Bundesarchivs/Militararchiv (BA/MA)
ОКВ:
Документы отдела пропаганды вермахта RW 4/v. 253;257;298.
Особо важные дела по плану "Барбаросса" отдела "L IV" штаба оперативного руководства вермахта RW 4/v. 575; 577; 578.
Документы ГА "Север" (OKW/Nord) OKW/32.
Документы справочного бюро вермахта RW 6/v. 220;222.
Документы отдела по делам военнопленных (OKW/AWA/Kgf.) RW 5/v. 242, RW 6/v. 12; 270,271,272,273,274; 276,277,278,279;450,451,452,453. Документы управления военной экономики и вооружения (OKW/WiRuArnt) Wi/IF 5/530;5.624;5.1189;5.1213;5.1767;2717;5.3 064; 5.3190;5.3434;5.3560;5.3561;5.3562.
ОКХ:
Документы начальника вооружения сухопутных сил и командующего армией резерва (OKH/ChHRu u. BdE) H1/441. Документы отдела иностранных армий "Восток" генерального штаба сухопутных сил (OKH/GenStdH/Abt. Fremde Heere Ost) Р3/304;512;728;729.
Документы начальника архива сухопутных сил Н/40/54.

А. Даллин "Германское правление в России 1941-1945 гг. Анализ оккупационной политики". М. Из-во Академии наук СССР 1957 г.
"СС в действии". Документы о преступлениях. М. ИИЛ 1960 г.
Ш. Датнер "Преступления немецко-фашистского вермахта в отношении военнопленных во II Мировой войне" М. ИИЛ 1963 г.
"Преступные цели - преступные средства". Документы об оккупационной политике фашисткой Германии на территории СССР. М. "Политиздат" 1968 г.
"Совершенно секретно. Только для командования". Документы и материалы. М. "Наука" 1967 г.
Н. Алексеев "Ответственность нацистских преступников" М. "Международные отношения" 1968 г.
Н. Мюллер "Вермахт и оккупация, 1941-1944. О роли вермахта и его руководящих органов в осуществлении оккупационного режима на советской территории" М. Воениздат 1974 г.
К. Штрайт "Солдатами их не считать. Вермахт и советские военнопленные 1941-1945 гг.". М. "Прогресс" 1979 г.
В. Галицкий. "Проблема военнопленных и отношение к ней советского государства". "Государство и право" №4, 1990 г.
М. Семиряга "Тюремная империя нацизма и ее крах" М. "Юр. Литература" 1991 г.
В. Гуркин "О людских потерях на советско-германском фронте в 1941-1945 гг." НиНИ №3 1992
"Нюрнбергский процесс. Преступления против человечности". Сборник материалов в 8-ми томах. М. "Юридическая литература" 1991-1997 гг.
М. Ерин "Советские военнопленные в Германии в годы Второй Мировой войны" "Вопросы истории" №11-12, 1995
К. Штрайт "Советские военнопленные в Германии/Россия и Германия в годы войны и мира (1941-1995)". М. "Гея" 1995 г.
П. Полян "Жертвы двух диктатур. Жизнь, труд, унижения и смерть советских военнопленных и остарбайтеров на чужбине и на родине". М. "РОССПЭН" 2002 г.
М. Ерин "Советские военнопленные в нацистской Германии 1941-1945гг. Проблемы исследования". Ярославль. ЯрГУ 2005г.
"Истребительная война на востоке. Преступления вермахта в СССР. 1941-1944. Доклады" под редакцией Г. Горцика и К. Штанга. М. "Аиро-ХХ" 2005 г.
В. Ветте "Образ врага: Расисткие элементы в немецкой пропаганде против Советского Союза". М. "Яуза", ЭКСМО 2005г.
К. Штрайт "Они нам не товарищи. Вермахт и советские военнопленные в 1941-1945гг". М. "Русская панорама" 2009 г.
"Великая Отечественная война без грифа секретности. Книга потерь". Коллектив авторов под руководством Г.Ф. Кривошеева М. Вече 2010 г.

Часть 1

Николай Барякин, 1945 год

НАЧАЛО ВОЙНЫ

Я работал бухгалтером Пелеговского лесничества Юрьевецкого лесхоза. 21 июня 1941 года я приехал домой к отцу в Нежитино, а на следующее утро, включив детекторный приемник, услышал страшное известие: на нас напала гитлеровская Германия.

Эта страшная весть быстро разнеслась по селу. Началась война.

Я родился 30 декабря 1922 года и, так как мне не исполнилось даже 19 лет, я и мои родители посчитали, что на фронт меня не возьмут. Но уже 11 августа 1941 года я был призван в армию по спецнабору, и с группой юрьевчан меня направили в Львовское военное пулеметно-минометное офицерское училище, которое к этому времени перебазировалось в г. Киров.

Окончив училище в мае 1942 года, я получил звание лейтенанта и был отправлен в действующую армию на Калининский фронт в район г. Ржева в Третью стрелковую дивизию 399-го стрелкового полка.

После разгрома немцев под Москвой здесь с мая по сентябрь 1942 г. шли ожесточенные оборонительно-наступательные бои. Немцы на левом берегу Волги соорудили многоэшелонированную оборону с установкой дальнобойных орудий. Одна из батарей под кодовым названием «Берта» стояла в районе дома отдыха имени Семашко, и именно здесь в конце мая 1942 года мы начали наступление.

ДЕВЯТНАДЦАТИЛЕТНИЙ КОМАНДИР РОТЫ

Под моим командованием находился взвод 82-мм минометов, и мы прикрывали огнем наши стрелковые роты.

В один из дней немцы предприняли атаку, бросив на нас танки и большое количество бомбардировщиков. Наша рота занимала огневую позицию в непосредственной близости с окопами пехоты и вела беспрерывный огонь по немцам.

Бой был жарким. Один расчет был выведен из строя; командир роты, капитан Викторов, был тяжело ранен и он велел мне принять командование ротой на себя.

Так впервые в тяжелых боевых условиях я стал командиром подразделения, в котором было 12 боевых расчетов, хозвзвод, 18 лошадей и 124 человек солдат, сержантов и офицеров. Для меня это было великим испытанием, т.к. в это время мне было всего 19 лет.

В одном из боев я получил осколочное ранение в правую ногу. Восемь дней мне пришлось пробыть в санроте полка, но рана быстро затянулась, и я вновь принял роту. От взрыва снаряда меня легко контузило, и голова еще долго болела, а в ушах иногда стоял адский звон.

В сентябре 1942 года после выхода к берегу Волги наша часть была выведена из зоны боев на переформировку.

Непродолжительный отдых, пополнение, подготовка, и нас снова кинули в бой - но уже на другом фронте. Наша дивизия была введена в состав Степного фронта и теперь мы с боями продвигалась в Харьковском направлении.

В декабре 1942 года мне было досрочно присвоено звание старшего лейтенанта, и я был официально назначен заместителем командира минометной роты.

Мы освободили Харьков и подошли вплотную к Полтаве. Здесь был ранен командир роты старший лейтенант Лукин, и я снова принял командование ротой.

РАНЕНАЯ САНИТАРКА

В одном из боев за небольшой населенный пункт наша ротная санитарка Саша Зайцева была ранена в область живота. Когда мы подбежали к ней с одним командиром взвода, она вынула пистолет и закричала, чтобы мы к ней не подходили. Молодая девчонка, она даже в минуты смертельной опасности сохранила чувство девичьего стыда и не желала, чтобы мы обнажили ее для перевязки. Но выбрав момент, мы отобрали у нее пистолет, сделали перевязку и отправили в медсанбат.

Спустя три года я снова встретил ее: она вышла замуж за офицера. В дружеской беседе мы вспомнили этот случай, и она серьезно сказала, что если бы мы не отобрали у нее оружие, она бы могла пристрелить нас обоих. Но тогда она сердечно поблагодарила меня за спасение.

ЩИТ ИЗ МИРНЫХ ЖИТЕЛЕЙ

На подступах к Полтаве мы с боями заняли деревню Карповку. Окопались, установили минометы, произвели пристрелку «веером» и в предвечерней тишине сели ужинать прямо на командном пункте.

Вдруг со стороны немецких позиций послышался шум, и наблюдатели сообщили, что к деревне движется толпа народа. Уже стемнело и из мрака донесся мужской голос:

Братцы, за нами немцы, стреляйте, не жалейте!

Я тут же по телефону дал команду на огневую позицию:

Заград огонь № 3,5 мин, беглый, огонь!

Через мгновенье шквал минометного огня обрушился на немцев. Крик, стон; ответный огонь потряс воздух. Батарея сделала еще два огневых налета, и все стихло. Всю ночь до рассмета мы стояли в полной боевой готовности.

Утром от оставшихся в живых русских граждан мы узнали, что немцы, собрав жителей близлежащий хуторов, заставили их толпой двинуться на деревню, а сами шли вслед за ними, рассчитывая, что так они смогут захватить Карповку. Но они просчитались.

ЗВЕРСТВО

Зимой 1942-43 гг. мы впервые освободили Харьков и успешно двигались дальше на запад. Немцы в панике отступали, но и отступая, совершали свои страшные дела. Когда мы заняли хутор Большие Майданы, оказалось, что в нем не осталось ни одного человека.

Фашисты буквально в каждом доме разворотили отопительные приборы, выбили двери и стекла, а часть домов спалили. Посреди хутора они уложили друг на друга старика, женщину и девочку-ребенка и пронзили их всех троих металлическим ломом.

Остальные жители были сожжены за хутором в скирде соломы.

Мы были изнурены длительным дневным переходом, но когда увидели эти страшные картины, никто не пожелал останавливаться, и полк двинулся дальше. Немцы не рассчитывали на такое и ночью, захваченные врасплох, поплатились за Большие Майданы.

И сейчас, как живая, встает передо мной катина: ранним утром замерзшие трупы фашистов складывались штабелями на повозки и свозились в яму, чтобы навсегда убрать эту нечисть с лица земли.

ОКРУЖЕНИЕ ПОД ХАРЬКОВЫМ

Так, с боями, освобождая хутор за хутором, мы глубоко вторглись узким клином на украинскую землю и подошли к Полтаве.

Но фашисты несколько оправились и, сконцентрировав в этом участке фронта большие силы, перешли в контрнаступление. Они отрезали тылы и окружили Третью танковую армию, нашу дивизию и ряд других соединений. Возникла серьезная угроза окружения. Был дан приказ Сталина о выходе из окружения, была выслана помощь, но планового отхода не получилось.

Мы с группой пехоты в составе двенадцати человек были отрезаны от полка мотоколонной фашистов. Укрывшись в железнодорожной будке, мы заняли круговую оборону. Фашисты, выпустив пулеметную очередь по будке, проскочили дальше, а мы сориентировались по карте и приняли решение перейти через автостраду Змиев-Харьков и лесом выходить на Змиев.

По дороге бесконечным потоком шли машины фашистов. Когда стемнело, мы улучили момент и, взявшись за руки, перебежали через тракт и очутились в спасительном лесу. В течение семи дней мы петляли по лесу, ночью в поисках съестного заходили в населенные пункты, и наконец выбрались к городу Змиеву, где находился оборонительный рубеж 25-й стрелковой гвардейской дивизии.

Наша дивизия была расквартирована в Харькове, и на другой день я был в объятьях своих боевых друзей. Мой ординарец Яковлев из Ярославля передал мне письма, которые пришли из дома, и сказал, что он послал моим родным извещение о том, что я погиб в боях за Родину в районе Полтавы.

Это известие, как я потом узнал, было тяжким ударом для моих близких. К тому же незадолго до этого умерла моя мать. О ее смерти я узнал из писем, которые передал мне Яковлев.

СОЛДАТИК ИЗ АЛМА-АТЫ

Наша дивизия была выведена на переформирование в район села Большетроицкого Белгородского района.

Снова подготовка к бою, учения и принятие нового пополнения.

Запомнился случай, который впоследствии сыграл большую роль в моей судьбе:

Ко мне в роту был направлен солдат из Алма-Аты. Позанимавшись несколько дней во взводе, куда он был определен, этот солдатик попросил командира, чтобы тот разрешил ему переговорить со мной.

И вот мы встретились. Грамотный, культурный человек в пенсне, одетый в солдатскую шинель и ботинки с обмотками, он выглядел как-то жалко, беспомощно. Извинившись за беспокойство, он попросил его выслушать.

Он рассказал, что работал в Алма-Ате главным врачем, но поругался с облвоенкомом, и его направили в маршевую роту. Солдат клялся, что принесет больше пользы, если будет выполнять обязанности хотя бы санинструктора.

Каких-либо документов в подтверждение сказанного у него не было.

Вам все равно надо готовиться к предстоящим боям, - сказал ему я. - Учитесь окапываться и стрелять, и привыкайте к фронтовой жизни. А я доложу о вас командиру полка.

На одной из рекогносцировок я рассказал эту историю командиру полка, и через несколько дней солдатика откомандировали из роты. Забегая вперед, скажу, что он действительно оказался хорошим медицинским специалистом. Он получил звание военврача и был назначен начальником медсанбата нашей дивизии. Но обо всем этом я узнал много позднее.

КУРСКАЯ ДУГА

В июле 1943 года началось великое сражение на Орловско-Курской дуге. Наша дивизия была введена в действие, когда, измотав немцев на оборонительных рубежах, весь фронт перешел в наступление.

В первый же день при поддержке танков, авиации и артиллерии мы продвинулись на 12 километров и вышли к Северскому Донцу, сходу форсировали его и ворвались в Белгород.

Все смешалось в кромешном грохоте, в дыму, скрежетании танков и криках раненых. Рота, сменив одну огневую позицию и дав залп, снималась, занимала новую позицию, опять давала залп и снова двигалась вперед. Немцы несли большие потери: мы захватывали трофеи, орудия, танки, пленных.

Но и мы теряли боевых товарищей. В одном из боев был убит командир взвода из нашей роты, лейтенант Алешин: мы с почестями похоронили его на Белгородской земле. И долго, на протяжении более двух лет я вел переписку с сестрой Алешина, которая очень его любила. Она хотела все знать об этом хорошем парне.

Очень много солдат осталось навсегда лежать на этой земле. Даже очень много. Но живые шли дальше.

ОСВОБОЖДЕНИЕ ХАРЬКОВА

5 августа 1943 года мы снова вступили в Харьков, но теперь уже навсегда. В честь этой большой победы в Москве впервые за всю войну прогремели победные салюты.

На нашем участке фронта немцы, спешно отойдя в район г. Мерефы, наконец сумели организовать оборону и приостановить наступление советской армии. Они заняли выгодные позиции, все высоты и бывшие военные казармы, хорошо окопались, установили большое количество огневых точек и обрушили шквал огня на наши подразделения.

Мы тоже заняли оборону. Огневые позиции роты были выбраны очень удачно: командный пункт находился на стеклозаводе и был выдвинут прямо в окопы стрелковой роты. Батарея минометов стала вести прицельный огонь по окопавшимся немцам. С наблюдательного пункта просматривался весь передний край обороны немцев, так что я как на ладони видел каждую разорвавшуюся мину, которые ложились точно по траншеям.

Свыше четырех суток шли упорные бои за Мерефу. Сотни мин были выпущены на головы фашистов и, наконец, враг не выдержал нашего натиска. Утром Мерефу сдали.

В боях за этот город в моей роте погибло двенадцать человек. Прямо возле меня на наблюдательном пункте был убит мой ординарец Софронов, пензенский колхозник, - душевный человек, отец троих детей. Умирая, он попросил, чтобы я сообщил о его смерти жене и детям. Я свято исполнил его просьбу.

За участие в боях на Курской дуге многие солдаты и офицеры были награждены орденами и медалями Советского Союза. Много наград получило и наше подразделение. За освобождение Харькова и за бои на Курской дуге я был награжден Орденом Красной Звезды и получил трехкратное личное поздравление верховного главнокомандующего т. Сталина И.В.

В августе 1943 г. мне было досрочно присвоено очередное звание капитана и в этом же месяце я был принят в ряды Коммунистической партии. Партийный билет, орден и погоны парадной формы мне были вручены заместителем командира дивизии на огневой позиции батареи.

ВЕРНЫЙ КОНЬ

После завершения Курской битвы наша Третья стрелковая дивизия в составе Второго Украинского фронта вела бои за освобождение Украины.

В тот день полк был на марше, шла перегруппировка войск фронта. Рассосредоточившись поротно мы с соблюдением маскировки двигались по проселочным дорогам. В составе первого стрелкового батальона наша минрота двигалась последней, за нами шел штаб батальона и хозчасть. И когда мы вошли в узкую лощину небольшой речушки, нас неожиданно обстреляли с бронемашин немцы.

Я ехал верхом на красивом сером очень умном коне, который от каких-каких смертей не спасал меня. И вдруг резкий удар! Прямо возле моей ноги у стремени вонзилась пуля, выпущенная из крупнокалиберного пулемета. Конь Мишка вздрогнул, потом взвился на дыбы и повалился на левый бок. Я только успел соскочить с седла и укрылся за телом Мишки. Он застонал, и все было кончено.

Вторая пулеметная очередь еще раз поразила бедное животное, но Мишка уже был мертв - и он, мертвый, опять спас мою жизнь.

Подразделения приняли боевой порядок, открыли прицельный огонь, и группа фашистов была уничтожена. Три транспортера взяли как трофеи, шестнадцать немцев попали в плен.

ПОЛИЦАЙ

На исходе дня мы заняли небольшой хуторок, расположенный в очень живописнам месте. Была пора золотой осени.

Расквартировали людей, расставили в боевой готовности минометные повозки, установили часовых, и втроем - я, мой заместитель А.С. Котов и ординарец (фамилию его уже не помню) - пошли в один из домов на отдых.

Хозяева, старичок со старушкой и две молодые женщины, встретили нас очень приветливо. Забраковав наш армейский паек, они приподнесли нам на ужин всяких явств: дорогого немецкого вина, самогонки, фруктов.

Мы вместе с ними приступили к еде, но в какой-то момент одна из женщин передала Котову, что в доме скрывается сын хозяев, полицай, и что он вооружен.

Капитан, давай закурим, - позвал меня Котов, взял под руку и вывел на улицу.

У крыльца спокойно стоял часовой. Котов торопливо передал мне, что сказала ему молодая женщина. Мы предупредили часового, и велели ему следить, чтобы из дома никто не выходил. Подняли по тревоге взвод, оцепили дом, произвели обыск и нашли этого негодяя в сундуке, на который я несколько раз садился.

Это был мужчина лет 35-40, здоровый, холеный, в немецком обмундировании, с пистолетом «Парабеллум» и немецким автоматом. Мы его арестовали и отправили под конвоем в штаб полка.

Оказалось, что в доме этой семьи квартировал немецкий штаб, и все они, кроме женщины, которая предупредила нас, работали на немцев. А она была женой второго сына, сражавшегося в частях советских войск. Немцы ее не трогали, т.к. старики выдавали ее за свою дочь, а не за невестку сына. А что сын жив и воюет против немцев, знала только его жена. Родители же считали его погибшим, т.к. еще в 1942 г. получили «похоронку». На чердаке и в сарае было изъято много ценных фашистских документов.

Не будь этой благородной женщины, с нами в ту ночь могла бы случиться трагедия.

АЛЕКСАНДР КОТОВ

Как-то вечером во время привала группа солдат приволокли трех немцев: офицера и двух солдат. Мы с Котовым стали их спрашивать, из какой они части, кто они такие. И не успели опомниться, как офицер вынул пистолет из кармана и в упор выстрелил в Которва. Я резким движением выбил у него пистолет, но было поздно.

Александр Семенович приподнялся, как-то спокойно вынул свой неразлучный «ТТ» и всех пристрелил самолично. Пистолет выпал из его рук и Саши не стало.

Он и сейчас стоит передо мной, как живой - всегда веселый, подтянутый, скромный, мой заместитель по политчасти, мой товарищ, с которым я вместе прошел больше года по полям войны.

Однажды мы были на марше и, как всегда, двигались с ним верхом впереди колонны. Население встречало нас с радостью. Все, кто остался в живых, выбегали на улицы и искали среди солдат своих родных и знакомых.

Одна женщина вдруг пристально взглянула на Котова, взмахнула руками и с криком «Саша, Сашенька!» бросилась к его лошади. Мы остановились, спешились, отошли в сторону, пропуская колонну солдат.

Она повисла у него на шее, целовала, обнимала, плакала, а он осторожно отстранял ее: «Вы наверное ошиблись». Женщина отпрянула и с плачем опустилась на землю.

Да, она действительно ошиблась. Но и провожая нас, твердила, что он «точь-в-точь как мой Сашенька»…

В сложные ли минуты, в часы ли отдыха, он очень любил напевать веселую старинную мелодию: «Ты, Семеновна, трава зеленая…» И вдруг из-за какой-то нелепости погиб этот родной человек. Будь прокляты те три пленных немца!

Старший лейтенант Котов Александр Семенович похоронен на украинской земле под маленьким могильным холмиком - без памятника, без ритуалов. Кто знает, может, теперь на этом месте зеленеют хлеба или растет березовая роща.

ПСИХИЧЕСКАЯ АТАКА

Двигаясь с боями почти строго в южном направлении, наша дивизия вышла к укреплениям немцев в районе Магдалиновки и заняла оборону. После боев на Курской дуге, в боях за Карповку и другие населенные пункты наши части были ослаблены, бойцов в ротах было недостаточно и вообще в войсках чувствовалась усталость. Поэтому мы воспринимали оборонительные бои как передышку.

Солдаты окопались, установили огневые точки и, как всегда, произвели пристрелку по наиболее вероятным подступам.

Но отдыхать нам пришлось всего трое суток. На четвертый день рано утром, когда взошло солнце, прямо на наши позиции лавиной, строем двинулась немецкая пехота. Они шли под удары барабана и не стреляли; у них не было ни ни танков, ни авиации, ни даже обычной артподготовки.

Строевым шагом, в зеленых мундирах, с винтовками наперевес они шли в цепи под командованием офицеров. Это была психическая атака.

Оборону хутора занимал один неполный батальон, и в первые минуты мы даже несколько растерялись. Но прозвучала команда «К бою» и все приготовились.

Как только первые ряды немцев приблизились к пристреленному нами месту, батарея открыла огонь из всех минометов. Мины ложились точно по атакующим, но они продолжали двигаться в нашу сторону.

Но тут свершилось чуда, которого никто не ожидал. Из-за домов открыли огонь несколько наших танков, которые подошли на рассвете, и о которых мы даже не знали.

Под минометным, артиллерийским и пулеметным огнем психическая атака захлебнулась. Мы расстреляли почти всех немцев, только единицы раненых потом были подобраны нашими тыловыми отрядами. А мы снова пошли вперед.

ФОРСИРОВАНИЕ ДНЕПРА

Двигаясь во втором эшелоне 49-й армии, наша дивизия сходу форсировала Днепр западнее Днепропетровска. Подойдя к левому берегу, мы заняли временную оборону, пропустили ударные группы и, когда передовые войска закрепились на правом берегу, была организована и наша переправа.

Немцы беспрерывно контратаковали нас и обрушивали на наши головы беспощадный артиллерийский огонь и авиационные бомбы, но ничто не могло удержать наши войска. И хотя много солдат и офицеров навечно зарыто в днепровских песках, мы вышли на провобережную Украину.

Сразу после форсирования Днепра дивизия повернула круто на запад и повела бои в направлении города Пятихатки. Мы освобождали один населенный пункт за другим. Украинцы встречали нас с радостью, старались помогать.

Хотя многие даже не верили, что это пришли их освободители. Немцы убедили их, что русские войска разбиты, что идет армия иностранцев в погонах, чтобы всех их уничтожить, - поэтому действительно многие принимали нас за чужих.

Но это были какие-то минуты. Вскоре все бредни рассеивались, и наших ребят обнимали, целовали, качали и чем могли угощали эти славные многострадальные люди.

Постояв в Пятихатках несколько дней и получив необходимое пополнение, оружие и боеприпасы, мы снова повели наступательные бои. Перед нами стояла задача овладеть городом Кировоградом. В одном из боев был убит комбат Первого батальона; я находился на его КП и распоряжением командира полка был назначен вместо погибшего.

Вызвав начальника штаба батальона на КП, он передал через него распоряжение о принятии минроты лейтенантом Зверевым, а стрелковым ротам отдал приказ двигаться вперед.

После несколько упорных боев наши части освободили Желтые Воды, Спасово и Аджашку и вышли на подступы к Кировограду.

Теперь минная рота двигалась на стыке Первого и Второго стрелковых батальонов, поддерживая нас минометным огнем.

КАТЮШИ

26 ноября 1943 года мною был отдан приказ батальону вести наступление вдоль автодороги Аджамка-Кировоград, расположив роты уступом вправо. Первая и третья роты наступали в первой линии, а вторая рота шла за третьей ротой на расстоянии 500 метров. В стыке между вторым и нашим батальонм двигались две минометные роты.

К исходу дня 26 ноября мы заняли господствующие высоты, распороженные на кукурузном поле, и немедленно стали окапываться. С ротами, командиром полка и соседями была установлена телефоннаф связь. И хотя наступили сумерки, на фронте было неспокойно. Чувствовалось, что немцы ведут какую-то перегруппировку и что с их стороны что-то готовилось.

Линия фронта беспрерывно освещалась ракетами, шла стрельба трассирующими пулями. А со стороны немцев был слышен шум моторов, а иногда и крики людей.

Вскоре разведка подтвердила, что немцы готовятся к крупному контрнаступлению. Прибыло много новых частей с тяжелыми танками и самоходными установками.

Часа в три ночи мне позвонил командующий 49-й армии, поздравил с достигнутой победой и тоже предупредил, что немцы готовятся к бою. Уточнив координаты нашего месторасположения, генерал очень просил стойко держаться, чтобы не дать немцам смять наши войска. Он сказал, что 27-го к обеду будут введены свежие войска, а утром, если будет необходимость, будет дан залп из «Катюш».

Тут же на связь вышел начальник артиллерийского полка капитан Гасман. Поскольку мы с ним были хорошие друзьями, он просто спросил: «Ну что, сколько «огурцов» и куда тебе, дружок, подбросить?» Я понял, что речь шла о 120-миллиметровых минах. Гасману я дал два направления, куда нужно вести огонь в течение всей ночи. Что он исправно и выполнил.

Только перед самым рассветом наступила абсолютная тишина по всему фронту,

Утро 27 ноября было пасмурным, туманным и холодным, но вскоре выглянуло солнце, и туман стал рассеиваться. В дымке рассвета перед нашими позициями, как привидения, возникли немецкие танки, самоходки и фигурки перебегающих солдат. Немцы пошли в наступление.

Все всколыхнулось в один миг. Застрочил пулемет, загрохотали орудия, захлопали ружейные выстрелы. Мы обрушили на фрицев лавину огня. Не рассчитывая на такую встречу, танки и самоходки стали отходить назад, а пехота залегла.

Я доложил обстановку командиру полка и попросил срочной помощи, т.к. считал, что вскоре немцы снова пойдут в атаку.

И действительно через несколько минут танки, набирая скорость, открыли по линии стрелков прицельный пулеметно-артиллерийский огонь. Пехота вновь устремилась за танками. И в этот момент из-за опушки леса раздался долгожданный, спасительный залп «катюш», а через секунды - грохот разрывающихся снарядов.

Какое чудо эти «катюши»! Первый их залп я видел еще в мае 1942 года в районе Ржева: там они вели огонь термитными снарядами. Целое море сплошного огня на громадной площади и ничего живого - вот что такое «катюша».

Сейчас снаряды были осколочные. Они разрывались в строгом шахматном порядке, и там, куда направлялся удар, редко кто оставался в живых.

Сегодня «катюши» ударили точно по цели. Один танк загорелся, и оставшиеся солдаты в панике бросились назад. Но в это время с правой стороны, в двухстах метрах от наблюдательного пункта, появился танк «тигр». Заметив нас, он дал залп из пушки. Пулеметная очередь - и телеграфист, мой ординарец и связной были убиты. У меня зазвенело в ушах, я перекинулся из своего окопчика, потянулся к телефонной тубке и, вдруг получив горячий удар в спину, беспомощно опустился в свою ямку.

Что-то теплое и приятное стало разливаться по телу, в голове пронеслись два слова: «Все, конец», и я потерял сознание.

РАНЕНИЕ

Я пришел в себя на больничной койке, возле которой сидела пожилая женщина. Все тело ныло, предметы казались расплывчатыми, в левом боку ощущалась сильная боль, левая рука была безжизненной. Старушка поднесла к моим губам что-то теплое, сладкое, и я с великим усилием сделал глоток, а потом снова погрузился в забытие.

Спустя несколько дней я узнал следующее: наши части, получив новое подкрепление, о котором мне говорил генерал, отбросили немцев, захватили окраины Кировограда и здесь закрепились.

Поздно вечером меня случайно обнаружили санитары полка и вместе с другими ранеными доставили в медсанбат дивизии.

Начальник медсанбата (солдат алма-атинец, которого я спас когда-то от минометной плиты) узнал меня и тут же переправил к себе на квартиру. Он предпринял все возможное, чтобы спасти мне жизнь.

Оказалось, что пуля, пройдя в нескольких миллиметрах от сердца и раздробив лопатку левой руки, вылетела наружу. Длина раны была более двадцати сантиметров, и я потерял свыше сорока процентов крови.

Около двух недель мой алма-атинец и старушка-хозяйка круглосуточно ухаживали за мной. Когда я несколько окреп, они отправили меня на станцию Знаменку и сдали в санитарный эшелон, который здесь формировался. Война на Западном фронте была для меня окончена.

Санитарный эшелон, в который я попал, шел на восток. Мы проехали Киров, Свердловск, Тюмень, Новосибирск, Кемерово и наконец прибыли в город Сталинск (Новокузнецк). Почти месяц эшелон был в пути. Многие раненые в дороге умерли, многим прямо на ходу были сделаны операции, некоторые вылечились и возвратились в строй.

Меня из санпоезда вынесли на носилках и на скорой помощи доставили в госпиталь. Потянулись мучительные длинные месяцы постельной жизни.

Вскоре по прибытии в госпиталь мне была сделана операция (чистка раны), но и после этого я долгое время не мог ни повернуться, ни тем более встать или хотя бы сесть.

Но я стал поправляться и через пять месяцев меня направили в военный санаторий, расположенный под Новосибирском на живописном берегу Оби. Месяц, проведенный здесь, дал мне возможность окончательно восстановить здоровье.

Я мечтал возвратиться в свою часть, которая после освобождения румынского города Яссы уже именовалась Ясско-кишеневской, но все вышло иначе.

ВЫСШИЕ УЧЕБНЫЕ КУРСЫ

После санатория меня направили в Новосибирск, а оттуда - в город Куйбышев Новосибирской области, в учебный полк заместителя командира учебного минометного батальона, где готовился сержантский состав для фронта.

В сентябре 1944 г. полк перебазировался в район станции Хоботово под Мичуринск, а отсюда в декабре 1944 г. меня откомандировали в г. Тамбов на Высшие тактические курсы офицерского состава.

9 мая, Великий день Победы, мы встретили в Тамбове. Какое торжество, истинную радость, какое счастье принес этот день нашему народу! Для нас, воинов, этот день останется самым счастливым из всех прожитых дней.

После окончания курсов в конце июня нас, пять человек из группы командиров батальона, откомандировали в расположение Ставки и направили в Воронеж. Война кончилась, началась мирная жизнь, началось восстановление разрушенных городов и деревень.

Я не видел Воронежа до войны, но что с ним сделала война, я знаю, я это видел. И тем более было радостно смотреть как из руин поднимался этот замечательный город.

Чтобы изменить ход войны и человеческих судеб, понадобилась всего 21 минута. 21 минута нервов, стремления, бесстрашия. Это не сценарий к современному блокбастеру. Удивительный побег десятки русских ребят вошел в историю Великой Отечественной войны и «подарил» Советскому Союзу звание космической державы.

Главным героем этой истории является Михаил Иванович Девятаев . По национальности – мордвин. В бедной деревенской семье он был тринадцатым ребенком. В 16 лет, впервые воочию увидев самолет, решил стать летчиком. В 1939 году – стал им. Война настигла Михаила под Минском. 23 июня он впервые участвовал в воздушном бою, 24-го – сбил первый вражеский самолет. К 1944 году пилот-истребитель Девятаев был награжден тремя боевыми орденами и сражался в прославленной дивизии генерала Покрышкина.

13 июля «мордвин» (таким был его позывной) был сбит. Бой шел за линией фронта, и очнулся уже в плену.

– Бежать, во что бы то ни стало бежать! – это была первая ясная мысль, которая пришла к Девятаеву.

К концу 1944 года фашисты испытывали острую нужду в рабочей силе. Девятаева направили сначала в лагерь смерти «Заксенхаузен», а потом в его филиал на острове Узедом. Остров, расположенный к северу от Берлина, в волнах седой Балтики.

Побег из ада (…21 минута. Остров. Секретная база фюрера)

В 1936 году всех жителей острова выселили, чтобы создать «заповедник Геринга». Здесь возник гигантский центр по разработке программы ракетного вооружения. Возглавлял его Вернер фон Браун. Над созданием оружия нового поколения трудились 36 профессоров, 8000 специалистов и 16 тысяч узников нацистских концлагерей.

Авиационное подразделение, осуществлявшее испытания новейшей техники, возглавлял тридцатитрехлетний ас Карл Хайнц Грауденц. Он летал на «Хейнкеле-111», украшенном вензелем «Г.А.» – Густав Антон.

Работая в аэродромной команде, учитель истории Никитенко (так назвался в плену Михаил) стал «нащупывать» единомышленников. Осторожно обронил мысль о побеге, намекнув, что среди них есть опытный летчик. Теперь узники стали внимательно примечать детали. Скоро заметили, что начальственный «Г.А.» летает чаще других. Сразу же после посадки его начинали готовить к следующему вылету. Значит, он более других подходит для захвата.

– Степень риска понимали все. Сам я считал, что удача – один шанс из ста, – позже вспоминал Девятаев. – Но отступать мы уже не могли. Многократно прокручивая план побега, мы настолько свыклись с мыслью «в обед хлебаем лагерную баланду, а ужинаем дома, среди своих», что уже верили в это как в данность. 7 февраля решили: или завтра или никогда.

А следующий день был морозным и солнечным. В полдень, когда всем положено было обедать, «Г.А.» на виду охранявших базу истребителей зениток ПВО и мощной службы СС, как-то неказисто, сделав сначала несколько попыток оторваться от бетонной полосы, а потом, едва не разбившись на взлете, поднялся в воздух и исчез за горизонтом. На месте его парковки остались лишь чехлы от моторов и тележка с аккумуляторами. Именно их обнаружил Грауденц некоторое время спустя....

В то утро обер-лейтенант Грауденц, наскоро пообедав в столовой, приводил в порядок в своем кабинете полетные документы. Внезапно зазвонил телефон:

– Кто это у тебя взлетел как ворона? – услышал обер-лейтенант грубоватый голос начальника ПВО.

– У меня никто не взлетал...

– Я сам видел в бинокль – взлетел, кое-как, «Густав Антон».

– Заведите себе другой бинокль, посильнее, – вспылил Грауденц. – Мой «Густав Антон» стоит с зачехленными моторами. Взлететь на нем могу только я.

Обер-лейтенант Грауденц прыгнул в автомобиль и через две минуты был на стоянке своего самолета…

Разобраться с ЧП на остров прилетели Геринг и Борман. Сначала в угоне заподозрили профессионалов из Британской военной разведки. Ведь именно Лондон «накрывали» взлетавшие с Узедома «Фау-2». Срочное построение выявило отсутствие десяти узников. Все они были русскими. Выяснилось, что один из них – не учитель Никитенко, а летчик Девятаев.

Свои мы, братцы, свои…

Оказалось, что вся операция заняла двадцать одну минуту.

О приближении фронта сигнализировал плотный зенитный огонь. Вдруг задымился правый мотор «Г. А.». Значит, нужно немедленно садиться. Артиллеристы 61-й армии с дороги, ведущей к линии фронта, видели, как неожиданно на поле юзом сел немецкий самолет.

– Фрицы! Хенде хох! Сдавайтесь! – кинулись бойцы. Но, подбежав, остановились в ошеломлении. Десять призраков-теней в полосатых робах, со следами крови и грязи, сквозь слезы еле слышно шептали: «Братцы, братцы, мы свои!».

В расположение части их несли на руках. Ни один из беглецов не весил более 40 килограммов.

– На обороте полетной карты я написал, кто мы, откуда бежали, где до войны жили. Перечислил имена: Михаил Девятаев, Иван Кривоногов, Владимир Соколов, Владимир Немченко, Федор Адамов, Иван Олейник, Михаил Емец, Петр Кутергин, Николай Урбанович, Дмитрий Сердюков, – рассказывал Михаил Иванович.

На тот момент это был единственный документ беглецов. Вскоре появились и другие. Например, «Справка о приземлении немецкого самолета «Хейнкель-111» и о задержании экипажа в количестве 10 человек», подписанная начальником Отдела контрразведки «Смерш» 61-й армии. Полковник Мандральский сообщал: «Допросы задержанных – Девятаева и других – ведем в направлении их принадлежности к разведывательным органам противника».

Были выяснены биографические данные. Самым старшим оказался 35- летний Михаил Емец, бывший инструктор РК ВКП(б), родом из Полтавы. Самыми младшими – еще подростками, угнанные немцами в Германию Владимир Немченко из Белоруссии, Николай Урбанович из Сталинградской области и Дмитрий Сердюков, уроженец Кубани.

Иван Кривоногов, горьковчанин, был лейтенантом, остальные – рядовыми.

В плен попали в самом начале войны.

Допросы были жесткими и в основном – по ночам. Двое суток не кормили. На третьи, после выяснения обстоятельств побега, им, теперь советским заключенным, принесли сухарей и кипятку. Офицеров – Девятаева, Кривоногова и Емца – куда-то увезли. Остальным дали месяц карантина, потом направили в штрафную роту, бросив на форсирование Одера.

Первым погиб, уйдя на дно чужой реки, Володя Соколов. Потом перестали приходить «письма-треугольнички» от Коли Урбановича. У стен Берлина встретили свою смерть Петр Кутергин, Дмитрий Сердюков и Владимир Немченко.

Запоздалое признание

Долгие годы был куда менее известен следующий факт. В сентябре 1945 года Девятаева срочно затребовали на остров Узедом в распоряжение некоего Сергея Павловича Сергеева. Это был псевдоним конструктора Королева, к которому все обращались не иначе как «товарищ полковник». В то время Королев разрабатывал реактивный двигатель для нового типа самолета в ОКБ спецтюрьмы при Казанском мотостроительном заводе. Время и начальство «подгоняли», но для того, чтобы сдвинуться с мертвой точки, ему был необходим «ключ» к секретам немецких конструкторов.

Кто-то рассказал Королеву о летчике, угнавшем фашистский самолет, настолько оснащенный радиоаппаратурой, что без него дальнейшие испытания «Фау-2» были невозможны. Недаром же Гитлер причислил беглеца к своим личным врагам.

Девятаев с Королевым осматривали то, что всего полгода назад было высокотехнологическим центром. Нашлись даже детали и целые узлы, из которых потом в Казани собрали «Фау».

– Я пока не могу вас освободить, – сказал на прощание, с нотой горечи в голосе, Королев.

Девятаева отправили на лесоразработки в лагерь под Брестом, а потом, в звании младшего лейтенанта, – «дослуживать» в артиллерию. Демобилизовавшись, Михаил вернулся в Казань, где долго не мог найти работу. Потом все-таки устроился мотористом на одно из воинских суденышек.

Михаил Девятаев и слыхом не слыхивал, что детали и узлы, найденные в затопленных цехах, способствовали тому, что в начале 1948 года на полигоне Капустина Яра была запущена советская ракета Р-1, – почти точная копия «Фау-2». За три года СССР догнал не только Германию, но и США.

В 1957 году Советский Союз запустил на орбиту первый искусственный спутник, получив возможность донести ядерный заряд в любую точку земного шара. Этот шаг советской науки сопровождался всеобщим ликованием. Он нашел отражение и в судьбе наших отважных героев.

Завеса тайны с их подвига, если и не была полностью снята, то во всяком случае – приоткрыта. Девятаеву в столице по настойчивому ходатайству Королева вручили Золотую Звезду Героя Советского Союза. То ли в шутку, то ли всерьез Михаил Иванович утверждал, что звание Героя он получил не за мужество и боевые заслуги, а за вклад в развитие советского ракетостроения. Доброе имя было возвращено и его соратникам. Награждены, хоть и более скромно, оставшиеся в живых участники героической десятки.

На острове, на том месте, где оторвался от земли «Хейнкель-111», установлен гранитный обелиск. Девятаев, который за свой подвиг сначала был заключен в лагерь для военнопленных, а потом получил высшую награду Родины, и его сотоварищи внесены в Книгу рекордов Гиннесса.

Республика Коми, г. Сыктывкар, 11-й класс,
научный руководитель Б. Р. Колегов

Памяти солдат Великой Отечественной,
для кого фраза Сталина «У нас нет пленных -
у нас есть только предатели» оказалась роковой.

Я не ставила никакой цели, готовя эту работу. Цель, как и сама работа, возникла случайно. Умер мой дедушка Александр Александрович Калимов. Судьба всю жизнь испытывала его на прочность. Но он не поддавался ей, работал. Стал не последним человеком в городе и республике.

Родился мой дедушка в селе Тыдор Усть-Вымского района в 1920 году. В семье он был тринадцатым ребенком. Его жизнь представлялась мне до обыденности простой. Обычный сельский паренек 30-х годов: учеба, работа, служба в армии, во время войны - участие в боях, после войны - работа, пенсия и смерть. Дедушкин архив был случайно обнаружен моими родителями уже после его смерти и перевезен к нам. Среди бумаг деда папа нашел коробку из-под конфет. Он открыл ее и в свертке, в старой шали обнаружил рукописные воспоминания дедушки, датированные 1946 годом. Они рассказывали о тех событиях, которые дедушке пришлось пережить с 1941-го по 1945 год. Рукопись представляет собой самодельно сшитую книгу-альбом большого формата в 90 рукописных листов. Она обшита беленым холстом с чернильной надписью на форзаце «А. Калимов».

Я долго колебалась, участвовать или не участвовать в конкурсе. Колебалась до тех пор, пока не решилась прочитать воспоминания дедушки. Прочитав их, я поняла, что дед свои записки посвятил нашему поколению и поэтому я просто обязана участвовать в конкурсе. Читая дневник моего дедушки, я проследила его путь.

ЛЕТО 1941 ГОДА

Дедушка попал на службу в Красную Армию в 1939 году в пограничные войска НКВД , которые были расположены на территории Эстонии. До 1940 года он охранял «временные приграничные рубежи с соседними государствами». После «вхождения» Эстонии в СССР он начал охранять границу СССР .

Именно здесь 22 июня 1941 года на 21-м году жизни младшего сержанта пограничных войск НКВД Александра Калимова застала Великая Отечественная война. Все идеи-лозунги, на которых он был воспитан («Война малой кровью», «Война на чужой территории», «Все советские люди как один встанут на защиту своего отечества»), были опровергнуты в первые же дни войны.

Уже тогда дедушка понял ошибочность этих лозунгов. «Абсолютное большинство эстонцев стало на защиту своей Родины на стороне немецких оккупантов». Эстонцы стали уходить в леса и формировать там отряды местного национального ополчения. «Они скрывались от мобилизации в лесах и при отходе Красной Армии стреляли в спину солдатам… Они называли себя кайцелитами»Кайцелит (Кайтселийт) - национально-патриотическая военизированная организация в Эстонии, основана в 1918 году, существовала до 1940-го. Фактически - ополчение. (Примеч. ред. ). Лишь малая часть эстонцев (из малоземельных крестьян и некоторого слоя рабочих) «организовались в истребительные батальоны и храбро дрались рядом с частями Красной Армии против фашистской армады».

После первых кровопролитных дней войны пограничные части НКВД , в которых служил мой дедушка, были разгромлены. Одни оборонялись до последнего, другие отступали, огрызаясь огнем и теряя раненых.

В одном из таких боевых столкновений побывал и мой дедушка. Оно произошло между отступающими пограничными частями НКВД (из города Хаапсалу) и немецким десантом, высаженным у города Пярну в районе деревни Керблы. Для удержания деревни Керблы был сформирован сводный отряд НКВД . В него вошел и мой дедушка. Именно в районе этой деревни и произошло его первое боевое крещение.

Наступление фашистов было таким стремительным, что провалилась не только операция по захвату (возвращению) Пярну, но и отступление. Все дороги уже были заняты немецкими войсками - танками, пехотой, мотоциклистами.

Здесь дедушка упоминает о своих ощущениях в бою и подробно описывает, как он сам лично убивает живых людей. Мой дедушка ощутил себя «зверем на зверей в эту минуту». Мне эта жестокость непонятна. Но для него в середине августа 1941 года война стала просто работой.

«Мы оказались отрезанными от своей части. Начали отступать. По пути бросили пулемет, так как с ним невозможно было пробираться и патронов к нему не было. Стало смеркаться. Немецкая артиллерия перевела свой огонь дальше, по-видимому, по отходящей нашей части. Я… взял направление движения на Таллин по компасу, который я хранил еще с заставы… До Таллина предстоял путь 50 километров по прямой. Обходил села, хутора, дороги, так как всю эту местность заняли фашисты». Четверо суток без еды мой дедушка шел к Таллину. Когда стало понятно, что для дальнейшей дороги сил нет, он зашел на хутор, отдельно стоящий около леса. «Вычистив автоматы, мы подошли к дому. В огороде работали женщина и старик. Я подозвал их, подходя к огороду, и попросил хлеба или чего-нибудь покушать. Она пригласила в дом. Я их предупредил, что если что-нибудь случится или будет угрожать опасность, то перестреляю их первыми. Зарядил гранаты и зашел в дом вместе со стариком и старухой. В доме оказалась еще девушка, которая принесла воды умыться. Я действительно был грязным, лазал по земле четверо суток. Старуха принесла на стол хлеба, молока, масла. Наевшись, закурил, дал закурить старику русской махорки, оставил хозяйке 15 рублей денег (которые она не хотела взять) и пошел по своему направлению». Он отошел от хутора метров на пятьсот и пошел по сухому болоту с мелким сосняком и высокими кочками, где росли черника и голубика. Шел и ел ягоды. Вдруг дедушка заметил, что по направлению к хутору (а значит, и к нему) идут пять человек: двое мужчин (один в военной эстонской форме, а другой в синем комбинезоне) и три девушки. «Они приближались, громко разговаривая на эстонском. Эстонец в военной форме был с винтовкой за спиной… Высокие кочки служили для меня хорошей маскировкой. Я… бесшумно загнал патрон в патронник, зарядил гранаты и приготовился к решительным действиям. Эстонец в синем комбинезоне в 10–15 метрах от меня наклонился и стал собирать ягоды с большого куста. В кармане брюк, под комбинезоном торчала рукоятка нагана. Другой эстонец встал ко мне лицом в 20–22 метрах рядом с подошедшими девушками. Меня заметила одна девушка. Она побледнела и замерла. Я вскочил на ноги… и закричал: „Руки вверх!“ Девушки закричали не своим голосом и бросились бежать. Эстонец с винтовкой пытался снять ее из-за спины, но моя первая пуля сразила его, а вторую я пустил в другого, успевшего повернуться ко мне лицом. Этот в комбинезоне зашатался, дергая правой рукой за карман, по-видимому, пытаясь вытащить наган, и бросился бежать. Четвертую пулю я пустил ему в голову, прицеливаясь с колена… Я подошел к убитому эстонцу, вытащил с кармана его наган. Я… бросился бежать и бежал несколько километров. Успокоился я, когда настала ночь».

Это поразительно: с одной стороны, дедушка оставляет хозяйке хутора деньги (хоть и ненужные) за постой и еду, с другой - убивает около хутора молодых людей с оружием («врагов»?).

На четвертые сутки он вышел недалеко от Таллина к какому то строительному батальону, стоявшему в обороне. «Нас накормили и указали место нахождения нашей части».

Часть дедушки держалась жестко и все-таки останавливала наступление врага. Бои пошли уже в городе. Потери были настолько большими, что, в конце концов, в части, к которой был откомандирован мой дедушка, остался только он и его напарник - боец эстонского истребительного батальона. «Я притащил ротный миномет, оставленный кем-то на поле боя, и 12 ящиков мин (по 35 штук в ящике). Мы установили миномет под бугром, за бетонным забором. Мы вели огонь с десяти часов утра и до пяти часов вечера 28 августа 1941 года, пока не перестреляли весь запас мин. Когда все мины были перестреляны, мы бросили миномет в колодец и расстались». Дедушка пошел в Таллин. Обстановка в городе оказалась ужасающей. «Я пошел на баррикады, а там не было единого командования, командовал всякий, кто хотел защитить Таллин. На другой день на нашем участке не оказалось ни одного среднего командира, и совсем немного оставалось бойцов и младших командиров. Куда все девались, я не мог знать. Думал, быть может, занимают оборону в другом месте».

Но днем 29 августа 1941 года дедушке сообщили, что Таллин сдан, что эстонское правительство улетело в Москву, а многие советские генералы и офицеры, бросив остатки эстонской группировки войск, на военных судах переправились в Ленинград. Военные корабли в гавани не брали на борт сухопутные части.

Обреченные люди были в панике. «Они искали лодки, чтобы добраться до наших военных судов, но целых лодок не было, а людей, вышедших в море на найденных лодках, переворачивало из-за перегруза и сильно большого ветра». Мой дедушка попытался пробиться в порт. «Ехали наши солдаты на автомашине, я попросил, чтобы меня взяли. Они ехали в минную гавань, где, по их словам, должны были нас посадить. Мы проехали весь город мимо горевших домов, складов, машин. К гавани проехать было нельзя, вся улица была забита тысячами разбитых и целых автомашин, танками, орудиями. Мы оставили машину, и пошли пешком. У берега толпилось несколько тысяч солдат и офицеров». Балтийский флот стремительно ушел из Таллинской гавани, оставив сухопутные части в ловушке. Флот бросил на берегу сотни тысяч людей, которые должны были послужить „пушечным мясом“ и погибнуть, прикрывая отход основных частей флота. В гавани, наполненной толпой красноармейцев, краснофлотцев, командиров, возникла паника. И тут прозвучал голос какого-то полковника: „Проберемся по суше мелкими группами в Ленинград“».

Из оставшихся на берегу Таллинского залива бойцов и офицеров на скорую руку сформировали боевые роты и послали их на прорыв вдоль залива. «Так несколько тысячная толпа (я не могу назвать это армией, так как никто никому не подчинялся, лишь общие стремления заставляли теперь идти вместе) дошла до дороги Таллин–Палдиски». Дедушка во взводе оказался единственным военнослужащим, кто «имел компас и карту и мог по ним ориентироваться». Их небольшой отряд направился к городку Палдиски.

Городок Палдиски находился в противоположной стороне (в ста километрах) от Ленинграда. Зачем им нужно было туда идти? Может, надеялись, что их подберет какой-нибудь прорвавшийся в гавань Палдиски советский военный корабль?

Отряд вышел неподалеку на нужную дорогу от Палдиски, и стали продвигаться к нему, и пошли по ее правой стороне. «И вот впереди на дороге мы увидели колону танков - это были вражеские танки. Они открыли огонь. Сотни убитых и раненых остались на небольшой площади». Оставшиеся в живых бежали, куда глаза глядят. Мой дедушка тоже бежал. В своем дневнике он пишет: «Я, Домородов, Николай и еще несколько человек бежали по направлению к заливу. Долго была слышна пулеметная стрельба. Стало темнеть. Наша группа состояла из 12 человек». Дедушка получил второе ранение (осколком в левую ногу ниже колена). «Я мог идти, но рана сильно мешала, а потом стала левая нога опухать, но тогда я не хотел обращать на это внимания». Отряд взял курс на восток по лесам, обходя большие дороги, деревни, города. «Шли четверо суток без пищи… некоторые продукты (перегнившие и брошенные корнеплоды и капусту), которые мы доставали ночью с крестьянских огородов, мало помогали, и нам уже было трудно двигаться». Голод достиг такой степени, что они решили зайти в близлежащий дом-хутор, чтобы набрать продуктов. «С наступлением темноты мы подошли к дому. Дверь была на замке. Я начал вытаскивать пробой, но от сараев шла женщина, и я перестал ломать. Она была сильно напугана. Обещав нас накормить и дать то, что нам надо, она открыла замок. Я спросил, где ее муж. Она ответила, что в сарае. Я велел позвать. Она крикнула его по имени. Пришел мужчина средних лет. Когда подошел, начал говорить по-русски с небольшим акцентом. Он также не отказал нам в нашей просьбе».

«Мы сразу бросились за стол, не зная с чего начать. Я ел стоя. Домородов сел. Зашел и Николай, говоря, что никакой опасности нет». Да и зачем было нести караул, если сам «хозяин утверждал, что к нему никто из немцев или кайцелитов не ходит»? Но что-то все-таки насторожило моего дедушку - «запах чуждого», напускное радушие хозяев? А может быть, слишком уж было тихо вокруг? Словом, дедушка торопился уйти с хутора как можно быстрее. «Я сказал хозяину, что через пять минут мы уйдем, и пусть он приготовит пакеты с продуктами нам на дорогу». Хозяин попытался задержать их, предложив водки, и даже выпил сам, показывая, что водка хорошая. Дедушка «отказался и посоветовал никому не пить, потому что нам нельзя пить, пока не доберемся до своих». Он стал собирать пакеты с едой в сумки и просил то же делать и своих товарищей - Домородову и Николаю. «А они по-прежнему ели быстро и что попало и не понимали моей тревоги». Тут послышался стук в дверь, «стук, который был сильнее любого удара по уху. Мы вскочили на ноги». Дедушка попытался узнать у хозяина, кто может стучаться, но хозяев уже не было рядом (они спрятались за печку). Дедушка понял, что они оказались в ловушке.

Дальнейшие события этого дня дедушка узнал позже, придя в сознание, в бане. «Здесь я пришел в сознание. Через окно светила луна. У меня болела голова, и я не мог ни пошевелить правой рукой, ни глубоко дышать. Хотелось пить. Я не мог понять, где я. Мне казалось, что это все сон. Почему я вижу окно, луну, какую-то лавочку, неровный пол? Я понял, что кто-то лежит рядом. Кто он? Черная шинель, рядом с головой бескозырка без ленты. Да это же Домородов! Где же Николай? Тяжело было говорить, потому что во рту было сухо. Я позвал Николая, и что-то кольнуло в грудь. Николай отозвался слева от меня. Значит, мы вместе, но где?» Дедушка еще был уверен, что он не в плену, что его товарищи вырвали его из рук врага. «Домородов стонал. На груди, через расстегнутый ворот рубахи было видно что-то белое. Я потрогал это левой рукой. Оказалось, что это были бумажные бинты». Тогда дедушку и обожгла мысль, что это плен. «Я в плену, о чем никогда не мог подумать раньше. Если бы кто-нибудь мне сказал раньше, что можно попасть в плен так, как попал я, то я бы вряд поверил ему. Мне не хотелось верить, но это было очевидно: мы в плену, и завтра кайцелиты передадут нас немцам. В открытое окно смотрит кайцелит, рядом с головой торчит штык и дуло винтовки. Как теперь быть? Бежать? Но как? Быть может, счастье еще улыбнется, и будет еще возможность держать в руках оружие. Ох, и дураки же мы, зашли в дом». Дедушка очень сильно переживал плен. «Мысленно прощался я со всеми, и вся моя жизнь прошла перед глазами». Дедушка вдруг понял, что теперь он оторван от Родины и что «она не признала мою любовь». Дедушка никогда не плакал, а «при этой мысли мои глаза заливались слезами. Для меня было лучше умереть, чем быть в плену».

Дедушка понял одно, что наступает самый страшный период в его жизни - период плена.

ЛЕТО 1941 ГОДА . ТАЛЛИНСКАЯ КРЕПОСТЬ

Бессонная ночь в бане закончилась. «Утром открылась дверь, и нас вызвали на улицу». Около бани стояла повозка, запряженная парой коней. Рядом с повозкой стоял немец. «Я же вышел сам. Домородова вынесли Николай с эстонцем и положили в повозку». Дедушка был очень слаб, чтобы забраться на повозку самостоятельно (мешала рана, полученная во время ночной стычки). «Я забрался на повозку с помощью Николая. У меня кружилась голова, и правая рука не могла удержать тело». Когда пленных размещали в повозке, подошла эстонка с куском хлеба, но ее прогнали. Конвоиры вели себя мирно. «Они нас не трогали и ни о чем не спрашивали». Сначала пленных довезли до немецкой комендатуры, где пересадили на автомашину вместе с двумя солдатами и довезли до Таллина. «Немец нас с Николаем повел в Таллинскую крепость».

Когда дедушка с Николаем вошли в Таллинскую крепость, то увидели страшную картину: «посреди крепостной площади толпа людей в русских шинелях дрались между собой, толкая друг друга, хватая что-то с земли и друг у друга из рук». Когда он с напарником подошел ближе, то толпа уже разошлась во все стороны. Неподалеку ходили люди, согнувшись, собирая что-то с земли. Дедушка подошел к одному из них. Тот собирал в каску кусочки сухарей размером с горошину. «Я спросил его, почему он это делает и откуда здесь сухари. Он ответил мне грубо и безучастно, что завтра и я буду их здесь собирать, и коротко объяснил, что каждый день в крепость кидают три мешка вот таких сухарей, а людей здесь около трех тысяч. Поэтому и дерутся. Ведь каждый хочет жрать».

Первая картина лагерной жизни очень поразила дедушку, но совсем скоро они станут обыденным явлением.

В Таллинской крепости были пленные всех родов войск и всех званий. «Здесь были пехотинцы, моряки, артиллеристы и танкисты, красноармейцы и командиры: лейтенанты, капитаны, майоры. Люди со средним и высшим военным образованием…» Но, как вспоминает дедушка, «хмурые лица лейтенантов, капитанов, майоров (людей со средним и высшим военным образованием) не отличались от всех остальных». У дедушки создалось впечатление, что здесь была собрана одна лишь серая масса, потерявших всякую надежду на жизнь людей. «Многие сидели уже по 4–5 дней, не получая ничего, кроме трех мешков горелых сухарей в день на всех. Было много раненых, которые не могли двигаться».

Как отмечал в своих воспоминаниях дедушка, люди в Таллинской крепости были собраны фашистами с одной целью - уменьшить число живых. Разговоры среди пленных ходили разные. «Одни говорили, что для фашистов все равно, где заморить нас голодом - здесь (даже здесь лучше, так как трудно бежать) или в другом месте; другие говорили, что скоро должны куда-то отправить». Именно в крепости стало понятно, кто на что способен - на предательство или на взаимопомощь. В плену значение играет физическая сила, выносливость и беспощадность, а в Таллинской крепости у моего дедушки почти не было шансов выжить без чужой помощи. Ведь он был ранен и не получал поддержки от Николая, с которым попал в эту крепость. Тот был здоров, не ранен и не покалечен. Ему удавалось в борьбе выхватывать больше горелых сухариков, а делиться он ими не хотел, поэтому старался не показываться дедушке на глаза. Вспоминая о поведении Николая, дедушка говорит: «Я, конечно, не стал бы их (горелые сухарики) у него просить, но мне хотелось иметь товарища, чтобы с кем-нибудь поговорить, успокоиться, но я никого не находил». Дедушка стал искать новых товарищей среди пленных. Но не нашел их. «К кому я ни обращался, все были заняты своими мыслями, мой разговор оказывался для них скучным. Я заводил разговор о будущем. Этот вопрос интересовал всех пленных, но никто не хотел говорить об этом, так как для пленных Таллинской крепости не было будущего». Чем они жили? «Некоторые - чуть брызжущей надеждой, а их многие соседи уже отчаялись и были уверены, что ничего уже изменить нельзя». Эта безысходность отразилась в массовых самоубийствах. «Многие из пленных кончали жизнь самоубийством: бросаясь со стен крепости, бросались на часового, вешались; многие умирали от ран, от истощения». Как вспоминает сам дедушка: «Я пробыл в крепости три дня. За это время мне удалось съесть лишь один сухарик грамм на пятьдесят. Но меня мучил не голод, а мысль о смерти в этой крепости от полученной раны. Материи для перевязки не было. Я сам перевязывал себя, разорвав свою грязную рубашку на бинты. Плечо и рука опухли, стала опухать грудь. Это сопровождалось сильной болью, и я часто терял сознание и не мог заснуть». В борьбе с болезнью моему дедушке помогал холод, «так как ночью камни, на которых мне приходилось лежать, покрывались инеем». К счастью для дедушки, через три дня после его пребывания в Таллинской крепости немцы стали вывозить оттуда оставшихся в живых людей. При этом основное различие для них было: живой - мертвый. Они бросали в кузов пленных, не разбираясь, раненый этот человек или обессиленный. Моему дедушке повезло. Его забросили в кузов. Машина с пленными двинулась из Таллинской крепости.

ЛЕТО 1941 ГОДА . ВИЛЯНЬДИСКИЙ ЛАГЕРЬ

Машина с пленными шла весь день. Дедушка вспоминает: «Ночью нас высадили в поле и повели по грязи. Многие были в тревоге: вдруг ведут на расстрел?» Голодным, обреченным на смерть и истощенным до предела людям эта мысль казалась реальностью, но об этом никому не хотелось даже думать. «Расстреливать нас не стали. Нас довели до будки. От будки отходило влево и вправо проволочное заграждение в три ряда, со спиралью посередине, высотой около трех метров. По линии проволочных заграждений бил луч прожектора, освещая будку, куда нас привели и нашу площадку». В этой будке их обыскали (изъяв все запрещенное) и загнали за линию проволочных заграждений. Далее они двинулись по грязи к какому-то сооружению. «Оно чернело от нас в сотне метров. Около нас, пока мы шли, справа и слева шатались полумертвые фигуры. Это были пленные. Их лица были не видны, и я не мог понять, почему они ходили здесь по грязи. Когда мы стали подходить ближе к этому чернеющему сооружению, то поняли, что это всего лишь сарай, закрытый и имеющий три стены. С нашей стороны стены не было. В грязи у сарая лежали трупы. Из сарая, словно из-под земли, доносился гул и стон, но криков слышно не было». Моему дедушке стало тяжело на душе и страшно. Он выкрикнул ту одну фамилию, которую запомнил: «Копылов!» Тот отозвался. Поговорив, они решили держаться вместе. Дедушка вспоминает, что «в Виляньдиском лагере Копылов оказался верным другом и хорошим человеком». Дальше они вместе пройдут через многое, и кто знает, читала бы я сейчас эти строки, если бы мой дедушка не обрел такого друга.

Лагерь, в который привезли моего дедушку, был обычным перевалочным пунктом для русских военнопленных. Здесь не заставляли работать, не вербовали на сторону немцев. Здесь просто уничтожали «ненужный материал».

«По всему лагерю шаталось несколько тысяч полуживых душ. Сесть или лечь было некуда. В темноте, когда полицейские не видели, садились на трупы или ложились на них, стаскивая несколько трупов вместе, но лежать можно было безопасно только от часа до пяти, когда полицейские не ходили по лагерю. Мы с Копыловым шатались всю ночь. Становилось тяжело и страшно, возникала мысль, что и нам скоро придется лежать в этой грязи недвижимыми. Бежать? Но это казалось невозможным. С каждого угла ночью прожекторами и лампочками освещались заграждения. По углам были вышки, где сидели охранники с пулеметами. На наших глазах перестреляли трех человек, подошедших к проволоке. Все, что мы увидели в эту первую ночь, лишило нас надежды на удачный побег, да и на жизнь вообще. В эту ночь мы пережили то, что казалось страшнее смерти». Стало рассветать и дедушка смог рассмотреть весь «пейзаж этого наземного ада». Каждый из пленных в лагере стремился одеть на себя как можно больше одежды, чтобы хотя бы немного сохранить тепло. «Живые все время ходили, чтобы хотя бы немного согреться. Теперь стали хорошо видны лица пленных. Большинство из них были черно-синие или бледные до синевы, обрызганные грязью».

«Когда стемнело, мы стянули вместе три трупа и легли на них спать, укрывшись шинелями, что сняли с этих же мертвецов, - вспоминает дедушка. - Пошел мелкий дождь. Было холодно. Засыпали на час, а другой час ходили грелись». Так продолжалось каждый день.

Второй день для моего дедушки прошел спокойно. «Мы с Копыловым благополучно получили свой паек и „доплату“ - всего только по одному удару дубиной по спине за то, что не успели вовремя снять пилотки, в которых наливали баланду. Баланда показалась нам очень вкусной, а хлеб, от которого на зубах оставались кусочки дерева, еще вкусней. Мы съели все до крошки и пошли по направлению к сараю. Мы подошли к толпе, откуда слышалась песня. Ее пел пленный, такой же худой, как и все мы. Слушая ее, многие плакали, некоторые были суровы и задумчивы, но слушали все, и всех как гипнозом охватила эта песня. Я разобрал всего два последних куплета:

Эх, ты, Русь, ты моя дорогая,
Не придется вернуться к тебе.
Кто вернется, тот век не забудет,
Все расскажет родимой семье.
Все расскажет, покатятся слезы,
Выпьет рюмку, вскружит голова.
Дай судьба нам вернуться до дому - Продолжать трудовые дела».

Услышав эту песню, дедушка ощутил душевный подъем, захотелось жить дальше.

«Певца просили, чтобы он спел еще раз, но он отказался:

Мне, товарищи, тяжело петь. Я составил эти слова и спел для товарища, но какая мне будет польза, если я исполню ее еще раз?

Из толпы слушателей, толкая обеими руками доходяг, вышел полицейский, подошел к певцу и спросил:

А для меня будешь петь?

Пожалуйста, господин полицейский, но для вас это будет неинтересно, - ответил он покорно, но внятно своим тихим голосом.

Сначала скажи, кто ты такой есть? Артист? Коммунист? Или жид?

Я русский, и никакой я не артист и не коммунист.

Ну ладно, постой тут, пока я не приду, - сказал он повелительно и грубо, уходя к кухне. Через несколько минут полицейский вернулся с буханкой хлеба и приказал петь. Певец повторил эту песню, стараясь вложить в нее больше чувства, но голос его обрывался. Когда он закончил петь, полицейский отдал ему хлеб и приказал съесть все сразу же. Взяв буханку, певец обрадовался и стал, не жуя глотать хлеб. Потом стал ломать на кусочки и есть медленно. Его истощенный желудок был уже перегружен - ведь в буханке было около двух килограммов.

Полицейский же кричал:

Жри быстрее! Еще десять минут сроку. Не успеешь - искупаю в ванне (так он называл уборную).

Певец проглотил последние куски уже сидя в грязи. Полицейский ушел смеясь. А певец лег в грязь и умер, держа в левой руке бумажку, на которой была записана простым карандашом песня. Ее потом пели все пленные этого лагеря, и она дошла с некоторыми изменениями и в другие лагеря, а после четырех лет и в Россию».

Мой дедушка провел в Виляньдиском лагере жутких 14 дней.

ВТОРАЯ ПОЛОВИНА 1942. КИВИЫЛИ

Лагерь Кивиыли тщательно охранялся. Он находился возле «сланцевой горы» или «памятника пленным», как ее называли сами пленные из-за того, что туда выкидывалось все: отработки с завода, шахтная порода и умершие пленные. Ветром с горы мелкую пыль, золу, сажу разносило по заводу, по поселку, по полям. Пылью были покрыты все крыши домов, улицы, огороды. Когда моего дедушку с напарниками подвезли к входу в лагерь и высадили у фабрики, то все прочитали на крыше центрального здания надпись: «Сумей убежать», начерченную палкой на осевшей пыли. «Полицейские указали нам место, где мы должны были разместиться. Это была комната в 15–16 кубических метров. Здесь уже размещалось 12 человек, но они сейчас были на работе». В момент заселения в комнате никого не было. Мой дедушка осмотрелся и определил, что пленные спали на нарах и на полу на рваных пиджаках и шинелях. Через несколько часов пленных пригнали с работы. «Один за другим грязные, с желтыми лицами они входили в комнату и садились на нары и на пол. С нами никто не здоровался, это правило было забыто в лагерях смерти. Потом все же один усатый спросил у нас, откуда мы и когда нас привезли? И опять наступила тишина». Так для моего дедушки началось продолжение плена на новом месте. «Строили в колонну „по пять“, угощая неувертливых шлангом по лицу. Пришел начальник лагеря, молодой эсэсовец. Это был настоящий зверь: бил пленного, даже если ему не нравился его взгляд. Он пропускал по одному, проверяя на всех ли вещах видно SU . У нас еще не было этих букв, и нам полицейский намазал их красной масляной краской на всей спине, на брюках и на головных уборах. Буквы SU означали Sowjet Union по-немецки, но пленные расшифровывали по-своему: сумей убежать, споймают - убьют. Строго проверяли, чтобы не было ни одной вещи без этого клейма, но это не удерживало пленных - убегали при первой возможности».

Впервые мой дедушка встретился с надписями на одежде, с нежеланием вести разговоры, так как на это не только не было сил, но был и страх предательства. В то же время у пленных хватало сил на «черный юмор». Эта ирония поддерживала, помогала отвлечься.

Рабочий день в лагере начинался очень рано. «В три часа был подъем. Через десять минут после свистка в бараки заходили эстонские кайцелиты и били сапогами и шлангами тех, кто не встал. Выдавали на завтрак 150 граммов хлеба и кипяток. Нас всех четверых загнали в сланцевую шахту и вручили карбидные лампы и рваные резиновые сапоги. В шахте мы копали ямы, куда собиралась грунтовая вода. Оттуда мы ее потом выкачивали. В этих же ямах фашисты „купали“ заключенных, которые не выполняли норму».

Что такое норма для заключенного лагеря? За 12 часов заключенный должен был выполнить работу, которую здоровый человек выполнил бы за 8 часов. Поэтому «купанию» подвергалось большинство заключенных Кивиыльского лагеря. Многие получали воспаление легких, а ревматизм ног имели почти все. В таких условиях выдерживали не больше трех месяцев. Около 20 человек каждую неделю умирали. После того как большинство заключенных лагеря перестали выполнять норму, ввели неограниченное время работы - пока не выполнил нормы, из шахты не выйдешь.

Через такие испытания пришлось пройти моему дедушке и его товарищам. «Копылов проработал одну неделю - ему породой сломало правую руку, и его положили в санчасть. Иванова прибило насмерть». Безысходность существования и конечный результат - смерть - заставляли пленных совершать необдуманные поступки, почти самоубийства. «Размыслова убили. Это произошло следующим образом. Нас конвоировали с работы. Размыслов выбежал из строя, чтоб подобрать хлеб, выброшенный на железнодорожные пути каким-то пассажиром. По нему сделали два выстрела, но не попали. Он встал в строй со мной рядом, пряча хлеб под пиджаком. Охранник прошел вперед и назад, но ничего не сказал. Когда мы подошли к лагерю, Размыслова оставили у ворот, а потом отвели к охране. Он пришел через час в комнату с исцарапанным лицом. Долго не отвечал на вопросы, а потом рассказал, как его били. Утром он мне сказал, что ему повредили почку, так как он ночью мочился в постель, ничего не чувствуя. На работу он пошел, но работать не стал, говоря эстонцам, что болен. Они его номер записали. Вечером, когда охрана пришла за пленными, он вышел. Когда я после работы вышел с шахты, то услышал глухой удар у будки охраны и увидел, как Размыслов бежал к забору завода, а по нему стреляли охранники. Он упал. Пули попали в руку, грудь и голову. Он был мертв. Около будки нашли кайцелита (который за день до этого бил Размыслова) с разбитым черепом. Оказывается, Размыслов забрался в будку и ломом ударил фашиста по голове, а потом побежал на охрану. Тело Размыслова бросили в вагонетку с золой и выбросили на сланцевую гору. Зола и порода похоронила его на верхушке горы». Возможно, Размыслов пошел на это, чувствуя, что скоро умрет. «У меня глаза наливались кровью, когда я смотрел на этих фашистов. Я перегрыз бы горло за любимого друга». Так у моего дедушки единственным другом остался Копылов, да и тот лежал в санчасти.

Мой дедушка работал в шахте лагеря около месяца. С каждым днем он чувствовал все большую слабость. Уже в начале лета дедушка с шахты выходил, опираясь на плечи товарища. «Он отпустил меня, но, даже приложив все усилия, я прошел всего несколько шагов и упал без сознания. Охрана подумала, что я притворился, и избила шлангами. Меня на носилках принесли в санчасть». Там мой дедушка встретился с Копыловым. Именно там возникла идея побега. «Копылов лежал в санчасти уже больше месяца. Хотя рука его еще не зажила, но его хотели выписать. Я же, пролежав там всего три дня, выписался вместе с Копыловым». Калек и очень слабых водили поправлять воздушные люки шахты. Охрана была слабой: два охранника и мастер-эстонец. Этим мой дедушка с Копыловым решили воспользоваться. Осталось только выбрать время и день. Побег вышел спонтанным. «Первый день охранники смотрели строго. На второй день во время перерыва пошел дождь, и охрана села под елку обедать. Нас посадили напротив, под другими одиноко стоящими елками. От охраны (которая якобы наблюдала за нами) нас отделяло несколько десятков метров». В этот момент мой дедушка и решился на побег. «Казалось, убежать было нельзя. Я лег и начал ползти по совсем небольшой лощинке, смотря в сторону охранников. Махнув рукой Копылову, я пополз дальше к лесу. Копылов предупредил товарищей, чтоб они молчали и не смотрели в нашу сторону, и пополз за мной. По кустам мы двигались на четвереньках, а когда добрались до высокого соснового леса, то пошли стоя, сколько было силы. Бежать не могли, но старались шагать широко и часто». Когда беглецы прошли более километра, то услышали стрельбу сзади. Они продолжали двигаться в глубь леса и обманули преследователей. «Стрельба стихла. Мы были одни в лесу и почувствовали себя на свободе. Едва ли охрана лагеря могла найти наши следы. Но врагов было много: почти каждый эстонец был для нас опасен. Любой шорох вызывал тревогу. Мы шли и шли все дальше. Свобода, надежда, ненависть - вот что давало нам силу и энергию».

ВТОРАЯ ПОЛОВИНА 1942. ПОБЕГ

Это был первый настоящий побег моего дедушки. Бежали они с Копыловым не по плану, а от безысходности - еще немного и они, если бы не умерли, то были бы отправлены в лагерь Тапа. Там гарантированная смерь, а не зловещая неизвестность. Двигались беглецы по ночам, а днем спали, попеременно сменяя друг друга. Тот, кто не спал, долбил ножиком, который сохранился у моего дедушки с лагеря (впоследствии мы его так и не нашли), трубку для курения. Шли на восток, по звездам определяя направление. Главной задачей беглецов было: достать оружие и продукты.

Двигались беглецы к Чудскому озеру. Они решили обойти его с севера и переправиться через реку Нарва. К своей цели они двигались 16 суток. На семнадцатые сутки погода была хмурой, и шел мелкий дождь, поэтому беглецы спали в сарае на очередном хуторе на сеновале. Во сне мой дедушка увидел, как «он плавал в воде, а потом какие-то противные люди схватили его багром за волосы и вытащили из воды, ободрав его тело до крови». Сон сном, но, когда дедушка открыл глаза, он обнаружил, что его разбудил шумом крыльев ястреба, который «залетел в сарай». Ястреба они быстро поймали и съели, «но Копылов сказал, что это к плохому». Потом мой дедушка рассказал ему свой сон, и Копылов сказал, что это тоже к плохому.

Днем, съев последние запасы пищи, беглецы решили немного пройти на восток. Солнце было ярким и жгло, но они не сняли черных перевернутых шинелей (перевернули, они их, чтобы не было видно букв SU ), так как рваные рубашки их бы выдали. «Мы считали, что эстонцы (кроме старых и молодых) косят сено для скота на зиму и поэтому войти в дом вполне безопасно, чтобы попросить необходимое, а если в дому никого не окажется, то украсть необходимое». Они начали искать очередной хутор, который вскоре обозначился на пути беглецов. «Вскоре мы заметили одиноко стоящий дом у самого леса. Сараев около него было много, значит, хозяин был богатый». Беглецы залегли в метрах пятидесяти от усадьбы и стали наблюдать, чтобы определить, есть ли кто в доме. Пролежали они более двух часов. «Во двор выходила старуха с ребенком. Казалось, что в доме только они, а молодые на работе». Мой дедушка с Копыловым рискнули и пошли к хутору. В огороде они нарвали табак и оставили его около бани, чтобы потом забрать. Потом подошли к крыльцу дома. «В этот момент вышла женщина лет сорока с ведром в руках. Увидев нас, обросших, в странной одежде, быстро повернула обратно к двери, хотела зайти, но потом подошла к нам и спросила по-эстонски: „Wenelane?“ - русские?» Что-то противное звучало в ее голосе, но, ни моему дедушке, ни Копылову не нужно было ее милое обращение, им нужны были продукты. «Я подтвердил по-эстонски: „Ja“ - и спросил ее, где ее муж и братья. Она ответила не сразу, а потом, приподымая голову, сказала, что работают. Я сказал, что нам нужен хлеб и мясо. Она кивнула головой, и мы с ней вошли в дом. Копылов остался во дворе. Женщина прошла в комнату, оставив меня в передней». Мой дедушка ее не послушался и вошел в комнату. Едва мой дедушка успел обвести глазами комнату, как вернулась женщина. Мой дедушка почувствовал опасность, когда посмотрел ей в глаза. Женщина не выдержала его взгляда и отошла за стол. «В этот момент из комнаты вышел мужчина лет двадцати, желтый, худой, невысокого роста. Он тоже спросил, русский ли я, и хотел зайти назад». Дедушка сделал скачок к двери. «Мужчина отскочил в сторону. Я бросился к выходу. Когда я очутился в коридоре, то увидел мужчину, заряжающего винтовку. Я бросился на него. Началась борьба за оружие. Прогремел выстрел. Пуля пролетела под левой рукой. На меня сзади накинулась женщина, но я ударил ее локтем в грудь, и она отстала». Придерживая левой рукой винтовку, мой дедушка правой рукой полез в карман за ножом, «но тут я почувствовал удар по голове, потом другой». Больше он, потеряв сознание, ничего не помнил.

Когда мой дедушка пришел в сознание, то обнаружил, себя лежачим на полу лицом вниз в луже крови. Дедушка начал осматриваться. «Приподняв голову, я увидел стоящего хилого эстонца, еще одного, которого я не видел, и женщину. Они рассматривали разбитый о мою голову приклад». Кружилась голова, хотелось пить. Дедушка попытался встать. Эстонцы вытащили его во двор. И посадили рядом с Копыловым, который сидел на земле недалеко от крыльца. Он стоял снаружи, но, услышав крик женщины (она закричала после удара моего дедушки), бросился на помощь и после недолгой потасовки получил две пули в конечности. Эстонцы явно не знали, как поступить с беглецами. «Я попросил у женщины пить. Она ответила, что коммунистам и бандитам дается только виселица, и указала на кадушку с грязной водой. Мы напились. Как из-под земли стали собираться вооруженные эстонцы». Мой дедушка понял, что побег провалился. «Ну что же, Миша, такая уж наша участь - умереть без пользы в какой-то проклятой Эстонии. Мы с тобой еще успеем попрощаться».

Через час или больше прибежали немцы из комендатуры во главе с офицером и с собакой. («Их было человек 10–15, мы не считали»). Беглецы были подвергнуты первому допросу. «Они спросили, кто еще был с нами. Я ответил, что еще пять человек. Пусть ищут. Спросили наши фамилии. Мы ответили, что Иванов и Петров. Офицер писал, а переводчик расспрашивал эстонцев. Когда закончили писать, подошел к нам офицер с переводчиком, который зачитал акт и дал подписать. Мы отказались в силу «неграмотности». Офицер не удивился и сказал через переводчика, чтобы мы поставили крест. Я держал акт вверх тормашками, и офицер перевернул акт, чертя пальцем крест. Я деловито взял карандаш и поставил крест на весь лист. Офицер сначала весело рассмеялся над моей «глупостью», а потом ударил сапогом несколько раз по плечам, по спине, пока не повалил на землю. Офицер пошел переписывать акт, но подписывать его больше не приносили».

На повозке беглецов повезли в комендатуру, где они переночевали в сарае под усиленной охраной. «Утром нас повезли на повозке на железнодорожную станцию, которая находилась в 27 километрах от Нарвы. На поезде нас отвезли в лагерь города Тапа».

Они не дошли до линии фронта всего около 27 км (9–11 часов).

Их привезли в лагерь Тапа, который находился у самой станции. Бывших беглецов выгрузили из повозки у проходных ворот. Там дедушка с Копыловым просидели в карцере 32 дня. «Я весил 42 килограмма, а Копылов - 39».

Но друзья выжили и даже нашли потом способ подкормиться, используя лагерный «базар», который, как и во всех других постоянных лагерях для военнопленных, находился на «plaze» (центральная лагерная площадь). «Из санчасти мы выходили в общий двор лагеря на базар, чтобы выменять за суп табак. Торговля шла за русские деньги (при условии, что денег не у кого не было). Базар был богатым. Русские же пленные здесь продавали мясо, сало, хлеб, яйца, жареных и вареных ежей, одежду, табак». Мой дедушка задался вопросом: «Откуда все это берется?» Ответ оказался на поверхности. «Несколько человек перебежчиков (люди, которые добровольно перешли на сторону к немцам) ходили под охраной работать к эстонским кулакам, и они давали продавать продукты в десять раз дороже, чем вне лагеря, на чем наживалась и охрана». Перебежчики жили в отдельных бараках и получали большую пайку. Из них немцы набирали лагерных шпионов. Впоследствии из них сформировали Власовскую армию. Вечером по одному они боялись выходить, так как их убивали за цигарку. Супу (даже при их продажности) перебежчикам давали недостаточно, поэтому мы меняли у них табак на суп («котелок супа за 5–6 цигарок табаку»). Более «бедные» пленные продавали на базаре очистки картофеля, жареных мышей и вареных лягушек, травяной суп. Такой товар стоил дешевле.

Впервые дедушка говорит о Власовской армии (РОА ) и принципах набора в нее. Из его рассказа можно понять, что в лагере немногие становились перебежчиками и уходили служить в армию генерала Власова: «С лагеря начали отправлять эшелон, куда попали и все штрафники. При погрузке дали 500 граммов хлеба (с чем мы расправились сразу же) и последующие пять дней не давали ничего. В пути умерло 12 человек. Привезли нас в Польшу в старую крепость города Демблин».

КОНЕЦ 1942-ГО . ДЕМБЛИНСКАЯ КРЕПОСТЬ

Старинная крепость, превращенная немцами в лагерь для военнопленных, за 1941–1942 годы похоронила под своими стенами более 120 тысяч советских людей, умерших от эпидемий, голода и пыток. Крепость была опутана сотнями рядов проволоки, которые разделяли ее на зоны, блоки. В каждой зоне, блоке были разные порядки. «В одном блоке немцы держали представителей южных народов СССР , в других блоках - представителей других народов СССР . Мы были в пересылочном блоке, и на нас немцы не обращали внимания, так как мы были предписаны на отправку в концлагерь. Никто ничего не работал. Пленные днем шатались по блоку, некоторые лежали, многие играли в карты на паек. Одни выигрывали и выживали, а другие проигрывали и умирали. Третьи торговали своими вещами, чтобы закурить или покушать. Русские полицейские бить штрафников опасались, так как при первой же возможности их убивали из-за угла». Над бывшими полицейскими и перебежчиками, попавшими в барак, устраивали самосуд.

Ненависть к предателям породила жестокость. Их судили, но делали это формально, скорее развлекаясь, чем защищая, также формально, как и фашисты.

В январе 1943 года мой дедушка и Копылов попрощались с Демблинской крепостью. «Нас штрафников погрузили в эшелон и везли трое суток без пищи. Из-за голода и холода в нашем вагоне умерло три человека, а с всего эшелона выкинули более сотни трупов». Когда эшелон остановился и узников выгрузили из вагонов и построили в колонну, то мой дедушка сразу понял, что случилось самое страшное. «По предписанию коменданта лагеря Тапа мы попали в концлагерь возле города Лимбург в Германии».

В этом лагере мой дедушка потерял своего лучшего друга по плену. «Я тоже заболел и попал в изолятор. В это же время куда-то отправили и Копылова. Спустя 1,5 года через пленных я узнал, что он работает на шахте в Саарской области». После войны они не встречались.

В лагере смерти, где находились не только мужчины, но и женщины, которым было, наверное, особенно тяжело, ведь им тяжелее было сопротивляться издевательствам, терпеть голод и побои. «Недалеко от нас работали русские девушки. Они раскидывали или выгружали из вагонов дробленый камень на станции. Другие работали при дробильной фабрике. Всех их содержали в тех же условиях, что и нас».

Женщина в лагере - понятие само по себе страшное. В концлагере ей приходится всегда тяжелее, чем мужчине. Она не только рабочая сила. Охрана лагеря может использовать ее и для удовлетворения своих мужских желаний. И она (охрана) этим пользовалась. Часть узниц откровенно занималась проституцией. «Они содержались в тех же условиях, что и остальные, но они имели большую возможность достать что-нибудь со стороны. Они ничего не делали, но хорошо одевались и хорошо ели». Тех женщин, кто отказывался, немцы били и всячески над ними издевались. К узникам эти женщины относились по-разному. «Одна часть женщин относилась к нам равнодушно, так как мы не могли предоставить им определенных лагерных льгот. Другие жалели и помогали нам. Третьи до такой степени были обижены своей судьбой и винили в этом нас, что просто не обращали на нас внимания».

Жизнь заключенного, попавшего в шахту, учит находить выход из совершенно безвыходной ситуации. «Шили тапочки из сукна на резиновой подошве. Сукно приносили в лагерь немцы, а резину резали из конвейера. Раньше резали из старого, а как его убрали, стали резать из того, который был в эксплуатации. За это тоже расстреливали, а потом стали расстреливать всех, у кого при обыске находили резину. Конвейер начали охранять, но он был длинный, и, потушив свои лампы, подальше от охранника резали несколько метров резины и прятали в забое или штреке. На другой день их резали на куски и проносили в лагерь, как подошвы, прибитые к деревянным колодкам. За каждую пару немец давал 1–1,5 килограмма хлеба. Это была большая поддержка». Вскоре немцы стали обыскивать при спуске в шахту. Они отбирали все, что находили. Пришлось узникам прекратить шить тапочки.

Вот тебе и бизнес в концлагере. Вот тебе и взаимоотношение между охраной и заключенными. Охрана проносит часть материала, а заключенные, рискуя своей жизнью, добывают вторую часть и изготовляют товар.

Союзники начали массированную бомбардировку Германии. Именно тогда мой дедушка понял, что война скоро окончится. «В этот же день авиация наших союзников бомбила города Саарбрюккен и Нойкирхен. Когда налетали самолеты, немцы скрывались в бункерах, оставляя охрану на русских полицейских». В момент бомбежки весь лагерь выходил во двор и наблюдал за ее ходом, радуясь каждой брошенной бомбе. Весь лагерь излучал одно - месть. Узники не испытывал никакой жалости.

Охрана делала все, чтобы склонить их к предательству. «Они чувствуют гибель, они бояться подумать, что будут поставлены на колени. Они теперь хвататься за все самое последнее. Они восхваляют предателя Власова, они издают русские газеты, выдвигают лозунги „За Россию без большевиков“, они посылают пропагандистов из русских предателей, чтобы обмануть русских людей, чтобы рассеять надежду, говоря, что Сталин нас не признает, что мы останемся предателями. Все это смешно. Большинство им не верит. Знаем, что англичане высадили десант во Франции и продвигаются».

В чем-то фашисты были правы. Сейчас крылатую фразу Сталина о том, что у нас нет пленных, есть только предатели, знает большинство. Но тогда они верили, что Родина и Сталин им помогут. Думаю, что, даже зная об этой фразе, они не перешли бы на сторону врага. Даже когда дедушка писал дневник (воспоминания), он верил в Сталина. Позже он разочаровался в нем и однажды даже сказал моему отцу, что Сталин хуже Гитлера, так как погубил больше людей.

Там у моего дедушки случилась первая любовь. «Через смену на другом элеваторе работали русские девушки. Однажды я встретился с девушкой лет девятнадцати, она была худа и бледна, с добрыми глазами и скромной улыбкой без радости. Она подала мне сверток, где был завернут хлеб, грамм на триста. Я взял и поблагодарил ее. Она приносила хлеб каждый день и, ничего не говоря, уходила. Когда нас перевели в другое место, то она стала передавать хлеб через подруг. Через некоторое время она попросила, чтобы я пришел к ней на элеватор». Дедушка пошел к ней, проигнорировав охрану. Наверно, он был влюблен. Это видно из его описания встречи и той неуютности, которую дедушка чувствует. «Она ожидала у входа. Я был одет плохо, с неделю не брился и был грязный. Она была одета лучше, все было подогнано и цело. Благодаря ее помощи я чувствовал себя лучше, но все еще был очень худой, поэтому я подошел к ней, как нищий подходит к покровителю, и поздоровался. Я был смущен, она это заметила и взяла меня за руки, села на брус, дав мне место. Я сел неуклюже, чувствуя все большую слабость. Она спросила, получал ли я хлеб. Я ответил, что получал и что она зря себя обижает».

Как в концлагере могут провести время два влюбленных человека? «Маруся не смотрела на меня, по щеке капля за каплей падали большие прозрачные слезинки. Я хотел ее успокоить, но в моем положении мне казалось это невозможным, и я молчал, чувствуя и понимая ее горе. Когда мы уже прощались, она написала на бумажке свой адрес и записала мой. Я эту бумажку впоследствии потерял, запомнил только Смоленскую область».

Тогда дедушка не понял, что это было прощание. «На другой день, утром, когда нас привели на фабрику, я встретился с ее подругой Валей, которая передала мне прощальный привет от Маруси: ее увезли. Я ничего не сказал. Мне было понятно все. Целый день я потом забывался и получал пинки и палки».

Любили ли они друг друга или же он испытывал только благодарность? Что было бы, если бы дедушка сохранил ее адрес? Разыскал бы ее (вдруг Маруся уцелела после концлагеря) или ее родных? Мне кажется, если бы они встретились, то им легче было бы вместе пережить тяготы жизни после плена.

В ЛАГЕРЕ ЦВАЙБРЮККЕН

Цвайбрюккен был разбомблен. Во время бомбежки союзников многие узники убежали, а тех, кто не успел, перестреляли. Поэтому лагерь был почти пуст. «В нем осталось не более десяти тысяч военнопленных». Узников водили рыть траншеи. Они слышали, как «англо-американцы обстреливали (не бомбили, а обстреливали) немецкие укрепления из тяжелой артиллерии». Они мечтали о скорой свободе.

В это время и мой дедушка попытался осуществить очередной побег. Он нашел напарников. «Я познакомился с бывшим младшим лейтенантом Николаем Балаклийским и Сашкой Татарином. Сашка Татарин спекулировал в лагере. Продавал хлеб за табак, покупал на него зажигалки, которые менял на хлеб». Подготовка к побегу была очень тщательной. На лагерном пайке его организовать было невозможно. «Сашка стал помогать нам супом и иногда и хлебом. Николай тоже немного спекулировал». Самым лишним в подготовке побега был мой дедушка: «Я не умел и не мог заниматься спекуляцией».

13 марта 1945 года побег состоялся. Они выбрасывали землю из траншеи и находились в самом ее конце. «Нас охранял старик. Он часто подходил и говорил: „Niks gyt“ (нехорошо). Я спросил его, что плохо, он ответил, что все. Ругал Гитлера, осматриваясь кругом, и говорил, что Германии конец». Они заговорили старика («Старик рассказал о себе и о своем отношении к фашистам»), напоили его, отвели в наблюдательный пункт и осмотрелись.

Шел дождь. «Если мы стояли в траншее - он нас видел, а если нагибались, нас не было видно… Мы положили свои головные уборы на бруствер, бросили лопаты и (переходя то на широкий шаг, то на шаг гуськом) прошли около 500 метров». Они оказались в конце траншеи и стали думать: куда податься? «Влево шла другая траншея в метрах двухстах от нас, в пятистах метрах ходили какие-то люди - по-видимому, там тоже охраняли пленных. Метрах в ста шла проселочная дорога, по которой ехал немец на быках - его разговор с быками мы слышали». Дедушка предложил встать в полный рост и неспешными шагами идти в соседнюю траншею. Его напарники по побегу отказывались. «Я их убедил. Встали и пошли широкими ровными шагами».

Так они дошли до траншеи, которая вывела узников к кромке леса. «В лесу было тихо. Мы свернули туда и пошли под гору, а когда вышли на небольшое открытое место, то внизу виднелся Саарбрюккен. Мы решили дождаться вечера под кустом акации. Когда стемнело, я встал между ветками акации и почувствовал себя на свободе».

ОПЯТЬ НА СВОБОДЕ

Отдохнув и выспавшись, беглецы пошли на запад. На пятый день беглецы «встретили» союзников. «Мы… смотрели через окно. Вот слышим шум. Идут танки, на них белая звезда. Все радостно выбежали на улицу. Три танка остановились. На автомашине подъехали негры с автоматами наперевес. Увидев нас, двое закричали приветливо: «Русс?» Мы закричали радостно: «Да, русские». И к нам полетели из машины несколько плиток шоколада, сигарет, конфет, пакетов. Танки и машина поехали дальше».

Теперь дедушка и его соратники по побегу почувствовали свободу. Они ее поняли так, как их научил плен. Два дня дедушка с товарищами еще пробыли здесь. Чтобы насытиться. «Мы взяли мешки и пошли на бугор, где стояли разбитые повозки. Там набрали продуктов. У немцев брали молоко и вино. Оделись в новую одежду. Теперь было все: и пить, и курить, и есть». Через два дня они решили двинуться на запад. «Говорили, что американцы живут в городе Ландшпуль в семи километрах от нас, там полно русских. Мы решили идти туда».

В ГОРОДЕ ЛАНДШТУЛЬ

Пересыльный лагерь, куда попал мой дедушка, находился за городом. Он был лагерем для русских солдат, побывавших в плену. «Проволока ограждений была растоптана американскими танками. Бараки перегорожены досками. Свободных комнат не было. На улицах горели костры: готовили пищу. Бывшие пленники катались на веломашинах и мотоциклах. Мужской пол был в основном пьяный». Все отобрали у немцев. Приходили к немцу, ставили его к стене и брали все, что хотели. Так делали все. Многих немцев расстреливали, если он был фашистом или плохо относился к русским.

Русские пленные поняли, что в условиях этого лагеря им разрешено заниматься всем, что дозволено. И они этим и занялись. «Мы наполнили половину вагона таким количеством продуктов, которое не смогли бы съесть за два года. Откуда-то прикатили бочку спирта. Мои друзья пили постоянно, я же никогда не пил и отвечал за сохранность продуктов. По вечерам в вагоне набиралось человек тридцать, приходили девушки».

Грабеж в Ландштуле продолжался около двух недель. Только после того, как американцы вывесили приказ, что всем русским нужно собраться на сборном пункте в городе Номбург, он утих. Бывшие русские пленные стали покидать город. Покинул его и мой дедушка. «Мы взяли две машины продуктов, на третью сели сами и отправились туда».

НА СБОРНОМ ПУНКТЕ В ГОРОДЕ НОМБУРГ

Сборный пункт был размещен в бывшем немецком военном городке. «На сборном пункте было около двадцати тысяч человек». Первое время они жили, кому где нравится, ели свои продукты и расправлялись с бывшими обидчиками. «Первые дни проходила расправа над бывшими услужниками фашистов. Полицейского Николая Баламута бросили из окна третьего этажа, Алекса повара убили ножами, Володю полицейского повесили, переводчицу утопили в уборной. Самосуд шел неделю, а потом успокоились».

Потом приехал полковник из советского представительства. Он навел порядок в лагере. Всех перетасовали и разместили по-новому. «Семейных отдельно, девушек отдельно, военнопленных и военнообязанных отдельно. Были образованы три полка, батальоны, роты, взводы, отделения». Дедушку назначили сначала командиром отделения, а потом помощником командира роты по политчасти: «Моя задача была убедить прекратить грабеж немцев, произвол, хулиганство».

В конце мая американцы сформировали из бывших пленных и узников эшелон и на Эльбе передали их представителям СССР . Многие из пленных попали в действующие части Советской Армии. Попал туда и мой дедушка. «Нас отправили в 234-й сборный пункт в город Ратенов, где мы прошли проверку, а оттуда - в воинскую часть. Я попал в мехполк, где был комотделения, потом комвзвода и ротным агитатором». Тут дедушку и застало окончание войны.
«3 марта 1946 года был демобилизован согласно указу президиума. 27 марта приехал в родной город. Погулял 20 дней и поступил на работу в Коми, контору Промбанка в качестве бухгалтера».

Наконец-то можно не бояться, не чувствовать себя загнанным зверем. Война закончилась! Это могло бы быть счастливым концом, как бывает в кино, но реальность в это время была иной. Жестокость людей в послевоенной жизни, людей, которые должны поддерживать его, ведь он столько пережил, что они могли бы гордиться им, оказалась страшнее для него, чем фашистские лагеря.

ЕСЛИ НЕ ДРУГ МОЙ - НЕ ЧИТАЙ

«Это все может быть оценено по-разному, но факты останутся фактами. Я недоволен своей судьбой. Хотел бы жить и работать с пользой для людей, но почему-то нельзя быть таким, каким я был до армии и в армии. Теперь встречаю подозрения, незаслуженное оскорбление. Мне часто задают вопрос, почему я остался в живых. Ответить очень трудно, ведь я никогда не думал остаться живым, но ненависть к мучителям, любовь к настоящему оставило мне жизнь. Я люблю настоящее, но нет, нет мне возможности сегодня бороться со всей энергией, на что вызывает партия наша, лишь потому, что люди думают, что я и все военнопленные не понимают высоких стремлений, малодушны, с животными инстинктами. Да, таких много, но мне это тяжело, непереносимо».

«Сегодня великий праздник нашего народа. Вчера был на торжественном заседании. Со мной не разговаривают по-товарищески коллеги. Не знаю. Или же унижают, потому что я занимаю должность ниже, или за прошлую мою судьбу, может, я не умею вести себя, слишком молчалив, но мне кажется, что это из-за того, что я был в плену. Также я одинок бываю и на демонстрации. Я рад и готов делиться радостью с ними, но не знаю почему, не получается. Мне тяжело быть одиноким и еще тяжелее находиться с людьми, которых хорошо знаешь, но которые обращаются с тобой как с незнакомцем. Поэтому я не пошел на демонстрацию. Слушал по радио демонстрацию из Москвы, но потом стало скучно. Идти, хотя и есть куда, но я не могу рассказать никому свое горе. Есть мать, сестра, но им не понять. Я ничего не говорю им. Есть подруга. Она знает мою историю, но не знает переживаний. Она также становиться далекой. Но сегодня я не пойду к ней, люблю, но не пойду. Сегодня пошел один в театр, чтобы хоть немного рассеять мысли, но там встретил товарища Кулакова, бывшего друга. Вспомнили прошлое из техникума. Он орденоносец, ранен несколько раз и теперь лежит в больнице. Знает ли он о моем несчастном прошлом, не знаю, но он ничего подробно не спрашивал, и я ничего не сказал. Я не виноват, но мне тяжело говорить. Вдруг он не поймет меня, вдруг он примет прошлое как отрицательное. Я не хочу. Я расскажу ему другой раз, если удастся. Но разве я не прежний, разве я изменился. Почему Баталов, узнав мою историю, теперь избегает меня? Ведь он знает меня, он знает, что я не мог изменить в чем-нибудь Родине, он знает это, как и я сам, но почему же отчуждается? Мне тяжело, часто невыносимо. Почему же, как на позор, я уже полгода ношу удостоверение вместо паспорта? Я боюсь его показывать, мне стыдно и до смерти тяжело. Я не совершил ничего против Родины, советской власти, русского народа. Я готов покончить с собой. Мне это не тяжело, я десятки раз переносил больше, чем сама смерть. Но еще есть небольшая надежда, что МВД Коми АССР найдет истинные подтверждения, и мне будет спокойно. Я даже не знаю, могу ли быть принят в институт. Я хотел бы в педагогический, но разве мне могут доверить такую работу, когда у меня нет даже паспорта. В другой институт? Но я не имею права на выезд».

Сегодня теплый, еще первый такой в эту весну мягкий, чистый приятный ветерок. Ручьи текут особо бурно. Хороший день, но ничего не ожидал необыкновенного. Хотел выполнить свои обязанности в Промбанке, а вечером сходить в кино, но вспомнил, что 25-го кончается срок продления моего удостоверения, заменяющего паспорт за номером 1182, за тем же, какой заменял мне фамилию на шахте Реден. В обеденный перерыв пошел в паспортный стол. Думал, что мне скажут прийти завтра, а завтра поставят штамп „продлен до 25 июля“, но дали номер и попросили две фотокарточки. Пошел фотографироваться, чувствуя радость, похожую на радость купленному на свои деньги в 1936 году костюму или на радость от получения значка ГТО . Кажется, я получу паспорт. Ведь я знаю, что это ничего не изменит в отношении людей, но это придаст мне сил».

На этом заканчивается дневник. Долгие годы дедушку преследовали воспоминания о лагерях, часто он кричал во сне, но родным ничего не рассказывал. Он начинал пить, когда становилось особенно тяжело. Часто он говорил, что за ним следят, но ему никто не верил. Возможно, это была правда, возможно - последствие психологической травмы, нанесенной в плену. Но о своем плене он всегда вспоминал крайне скупо. Он всегда был одинок среди людей.

«Я не смею говорить…» Воспоминания моего деда А. А. Калимова о фашистском плене (1941–1945) / Ирина Калимова